Не быкуй на него, он еще на порог не ступил, не тупил, не убил, не привил от иллюзий огнем. Ты земной, ты живой, у живого достаточно сил, чтобы миру напомнить, что жизнь продолжается в нем. Надевай свое красное, ешь холодец и салат, провожая Лукашина в Питер, а даты в утиль, все могло бы закончиться раньше, и жизнь могла, но она продолжается, кружится, вьется, летит. Где-то будет метель, где-то ливень размоет огни, и дороги размоет, и строивших их дураков, будут звезды в горах (только там и остались они), будут те, кто их видит, поскольку зашел далеко. Что-то скажет лицо, и на ком-то не будет лица, а кому-то вообще надоест этой маски оскал. И куранты пробьют, и опять все начнется с конца, и найдутся ответы, которых никто не искал.

Не быкуй и не крысь, ретроградный, директный, любой, потерявший себя и в ночи обнаруживший вдруг.

Бог не враг и не друг, но всегда обязательно Бог.

Если тронул фигуру — будь добр, продолжи игру.

Понимаешь, нет времени ныть, заставать врасплох
самого себя, распластанного без сил.
Это последний фильм, так сними его, чтобы Бог
за секунду до титров вышел в небо и закурил

А на левой руке север носит северный ледовитый, он обвивает запястье, как старый свиток — выбелен солью, под ветром заиндевевший, суровый, седой, нездешний.

Север смотрит на левую руку, когда нам жутко, в дни, которые происходят, как злая шутка, сквозь людей, прожигающих кожу недобрым взглядом. Океан говорит: я рядом.

Мир не чёрный, не белый, он мерцающий, древний, серый, он стоит на великой вере, на прочном сейде, в глубине его тела сердце мое стучится. Ничего с тобой не случится.

Северный ледовитый лежит на руке порогом, он умеет быть и учителем, и уроком, он — граница, Ойкумена, Гиперборея. Мир велик и многогранен, но он — мудрее.

А на левой руке север носит свою обитель, полюса земли, сияющие орбиты, ледяную воду, океан бесконечной майи.

Никогда его не снимает.

Говорят, стихии знают, кто ты есть. Говорят, на каждом метка и печать. Я всегда иду к костру сквозь этот лес — перед пламенем честнее отвечать. Ствол еловый жидким золотом объят — преклони колено, преданный ему. Я грешна своим неверием в себя, невозможностью унять лукавый ум. В глубине его — горячей, голубой — пляшут духи, не желающие зла. Я иду к костру, беру тебя с собой — доверять ему, молиться и камлать. Будет день — меня положат в этот жар, принесут святую жертву пустоте, а пока я здесь учусь предупреждать, узнавать родные души вместо тел. Бубны леса бьют в костры своих полян, звери сердца ходят тропами вокруг. Я стою в огне, и кружится земля, и живущие вовеки не умрут. Говорят, стихии знают, кто ты есть. Говорят, на каждом метка и печать. Я всегда иду к костру сквозь этот лес.
Перед пламенем честнее отвечать.

Ты умеешь стоять под чужим мостом, говорить о сложном, как о простом, обесценивать важное, ждать звонка, быть больней смещенного позвонка, неудобней сумы, тяжелей тюрьмы, ты умеешь «я» отделять от «мы», не считаться с главным, не помнить слов. Мне с тобой, действительно, повезло. Знать бы только, что делать с таким добром — не пора ли по Питеру с топором, кто имеет право, а кто не прав? У таких историй суровый нрав. Если хочешь выстрелить — говори, Свидригайлов ждет у меня внутри. Вряд ли ты сумеешь, да что с того. Постоял немного и вышел вон. Из таких следов, верстовых столбов каждый раз у нас состоит любовь, под мостом — подмостками старых сцен — ходит тень, посаженная на цепь.

Тише, тише, хороший мой, спи-усни. Ничего не изменится, мы одни.

Выходя в метель, воротник поднимая выше, щурясь в желтом свете мерцающих фонарей, я прошу об одном — чтобы ты себя лучше слышал, чтобы знал, что оставить в спасительном декабре. Год стрелял в нас в упор, попадал, начинал сначала. Год делил пополам — людей, города, слова. Расставаясь с тобой, я уже по тебе скучала. Ошибаясь в тебе, я оказывалась права. Так уж вышло — не наше дело, не наша воля диктовать богам сценарии их игры. Было поле боя и было другое поле — наших общих смыслов, утерянных до поры. Не спеши их искать — что оставлено, то воспето и в урочный час вернется в земные сны. Твой декабрь идёт, идёт за тобой по следу, чтобы все забрать и сделать тебя иным. Заметает дороги, огни зажигает искрой. В скверах темные ели лапами держат снег.

Много правд на земле, но все меньше доступных истин.

Я иду в метели. Я думаю о тебе.

Мы жидкость, мы эфир, изменчивая форма, движение воды, игра теней на льду. Тяжелое стоит, а мы проходим фоном — нечеткое лицо, ищи в шестом ряду, а лучше не ищи — нам тягостны оковы регалий и имен, и правил, и побед, нам важен только путь — дорога и подкова — на счастье, на любовь, на тот и этот свет. Мы люди без того, что принято к успеху, — ни пенсионный фонд, ни собственная мать не могут нас учесть, бесчувственны к помехам, не видящее то, что взглядом не поймать. Мы вестники иных, великих состояний, где многомерен мир и нет запретных тем, мы шли, росли, текли, пока вы здесь стояли, и будем сквозь века держать привычный темп. Мы жидкость, дух, костра изменчивое пламя, вращение минут, небесная петля. Тяжелое стоит и славится делами, потом гниет в земле на северных полях. А легкое скользит над холодом и бездной, над крышами домов, над мыслями людей.
Мы жидкость, мы эфир, для нас не будет места,
но будут вкус и цвет,
и зов, и судный день.

Когда из ничего мы выстроим залив, и сосны, и рассвет, и деревянный дом, и свяжем бечевой наш тихий край земли с победою твоей, с моей былой бедой, когда из пустоты, из мрака прошлых лет мы спустимся к воде, на лодочный простор — свидетели простых, как солнце на стекле, но истинных чудес, рождающих восторг, когда осядет пыль ошибок и утрат, когда войдет весло в другую глубину, мы станем просто плыть с утра и до утра — под парусами слов, в фарватере минут. Из всех твоих дорог, из всех моих молитв, из детских голосов, звенящих в тишине, мы соберем наш род по правилам любви у северных лесов, сильней которых нет. Когда, разрушив смерть, мы встанем на скале, вернувшие мирам и веру, и покой, позволь мне посмотреть сквозь сотни долгих лет на тех, чей главный страх узнать меня — такой.

Если знаешь истину — научи. Посмотри внимательнее в глаза. Я пишу в пустоту — пустота молчит. Значит, просто нечего мне сказать. Значит все, что дорого для меня, для нее не стоит и пары фраз. Новый год придет календарь менять — заодно, шутя, поменяет нас. Я приму, как данность, с ее руки тишину, которая — ни о чем. Я устала плавиться вопреки — мне внутри действительно горячо. Если я говорю: это боль — болит. Если я говорю: это страх — боюсь. Я — безумный, рисующий текст Дали, я страдающий — минус, бессмертный — плюс. Я могу корабли в океан листа отпускать, рукой усмиряя шторм… В горизонт упирается пустота — обжигающим вечным полярным льдом. Я устала верить, что я нужна для чего-то большего, чем дела. Мне к стигматам прошлое прижимать… Ошибайся в тысячный раз, Пилат! Ты поймешь — дорога ведет к луне, но опять — неизбежно — свернет к кресту. Я просила так мало — ответить мне…
Пустота, зовущая пустоту.

А в 5 утра он мой — и ни луча не уступает призрачным неспящим, бездомным, дворникам, впередсмотрящим трамваям, что ревнуют, грохоча. Он выдан мне, в огромности своей не скрывший тайн и требующий знака, он царственная серая собака и господин, принадлежащий ей, он темная вода в руке моста, сквозь пальцы утекающая в вечность, он в 5 утра нежней и человечней, чем может показаться красота. Он чаячий, нечаянный, как взмах не облака, но радуги крылатой, он золотые солнечные латы, которые дозволено снимать.

Я чествую его своим не-сном, шагами, измеряющими камни, и каждый слог на память обрекая, под стать ему — я становлюсь иной.

И долгий вечер, и Кир-рояль, и космос в проемах стен. Я знаю Ведьму, ее печаль рассказана в красоте, она вплетает холодный свет в послушные ткани букв, ее браслеты который век предсказывают судьбу. Мы все останемся в дураках, нарушив извечный ритм. А Ведьма держит пустой бокал и говорит: «Смотри. Вот был тебе уготован град, и утро, и человек. И если ты повернешь назад — утонешь в густой траве. Вот был тебе уготован дом и карта других дорог. Ты столько лет потеряла до, что после выходит срок». Но каждый час у любой души есть шанс поменять билет. Я слышу, как происходит жизнь, тихонько звенит браслет. А в это время идёт июнь, своим чередом идёт. И если есть самолет на юг, то есть и обратный ход.

И в часовом механизме лет оставлен судьбой рычаг, чтоб я успела купить билет в тот самый урочный час.

Сквозь ушко — слава иглам твоих колоколен — я пройду, если скажешь: «Веревочка, вейся». По другим адресам дух неволен и болен — то ли сам идиот, то ли путают бесы. По другим адресам я теряю и таю, онемев, начинаю искать виноватых. Если ты о любви — то она непростая, если ты о войне- то мы оба солдаты. Научи меня важному: видеть не лица, не пустые слова перемалывать всуе. Научи колокольному: биться и длиться, в вечных сумерках звуком дорогу рисуя. И тогда я проснусь — над замерзшим заливом зимним…
… показать весь текст …

Проснись, взгляни на холод и дожди, на здания, бредущие сюда, на провода — их взглядом проводить и осознать, что осень — навсегда. Взгляни на дом, пустой и неживой, казенный, желтый, окнами во двор, на женщину, что станет не женой, но той, что не изменит ничего. Взгляни на сахар инея — стекло отчаянно болеет ноябрем. Все было бы другим, но не могло. Приходит осень. Мертвых уберём.

Приходит осень, в сумраке окна горит огонь и люди говорят, и дом им — свет, укрытие, стена от темных дел любого ноября, и дом им рай, и детский звонкий смех, и пряный чай, и верное плечо. И стороной всегда проходит смерть, которой здесь от счастья горячо. Проходит, улыбаясь темноте, с достоинством проигрывая бой.
Самайн переживают только те, кто вовремя укрыл себя в любовь.

Прикасаться и целовать нынче тянет неудержимо. Я под кожей ищу слова, как геологи ищут жилу, в шхерах ладожских гнезда вью, обнимаю живое жадно, я свободу себе пою от всего, что меня держало. Долгожданным дышу теплом — алым заревом в темных скалах. Разиюлилось, разлилось, белым облаком обласкало.
Дикий берег, пологий спуск, шелест раннего листопада.
Я нездешний, я знаю путь
Из любого
земного
ада.

Она пишет в чат: «Я хочу в тепло, у столичных волчат потемнела шерсть, понимаешь, мне тридцать, себе назло я хочу вернуться туда, где шесть.
Мы рычим в метро и молчим в друзей, мы грызём гранит и глодаем кость, но в тепле мне шесть, и я правлю всем, не спускаюсь под землю, дышу легко. Я иду и вижу, как нежен свет, сохраняю любимых в чудесных снах и не слышу выстрелов в голове, и не знаю тридцатилетних нас».
Мы живём по правилам столько лет, нам бы их нарушить — не знаем, как.

Она пишет в чат, я беру билет, достаю игрушки из сундука.

Дорога начинается не с выезда, не с запертой машины во дворе, дорога — это то, что в сердце вызрело, господь привел или кривая вывезла, дорога не умеет не гореть.
Лежит наш мир — изученными картами — и, кажется, довольно пары фраз, но сломаны вселенские локаторы,
куда свернем? Давай по навигатору, а вдруг не подведет на этот раз. Налево со двора и прочь из города, по трассе — в порт, а там уже решим. Мы все больны: морской ли, звездной, горной ли, бездомные, отчаянные, гордые, скитальцы сердца…
… показать весь текст …

Мы матери. Но детям ли земным? Рождающие слово из предсердий, мы вскармливаем творчество усердней и яростней, чем сыновей иных. Любовницы, мы проникаем в суть вещей, событий, взглядов осторожных, мы возбуждаем жаркую возможность быть тайной, что вот-вот произнесут. Мы сестры, орден вечного родства, из естества, из сумрачной природы, мы пятое земное время года, вода живая, одолень-трава. Нездешних нас, на женщин не похожих, кто одаряет и каким путём? Мы улицами древними идём, а люди видят в нас простых прохожих. Неистовы, заточены, как нож, искусны, как старинная виола, мы вынимаем ледяной осколок из памяти.
И наступает ночь.

Старуха, собирающая кости, глядит на небо: кромка выцветает, и облака плетут седую косу над все ещё знакомыми местами, песок с обрыва вьётся тонкой струйкой, вечерний ветер крутит пыль и листья, старуха выпрямляется, как струнка, в ней волчья стать и осторожность лисья. На каменные плиты чья-то сила бросает кости — медленно срастаться. Старуха с неба смахивает синий и кружится в ночном бесшумном танце. И воскресает все из ниоткуда — и плоть, и шерсть, и древние поверья, и человек, как восковая кукла, лежит у лап танцующего зверя.

К рассвету все становится привычным, в деревне за горой горланят куры, старуха в узнаваемом обличье сидит на камне, щурится и курит.

Идущий мимо — просто посмеётся, искавший правду обретёт печали.
А на песке, искрящемся от солнца, следы.
Но их
никто
не замечает.

Волна моей воды, цветок моих седин, прекрасное дитя, рождённое в любви, запомни навсегда: о том, что бог един,
мы узнаём, когда он принимает вид зарницы
и цветка, рассвета и луча,
но явственней всего мы ощущаем: свой,
пока он мчит на нас, визжа и хохоча, с игрушечным мячом и плюшевой совой.
Когда припухлость щёк, и цвет счастливых глаз, и полуоборот знакомы до глубин, когда ты сам — яйцо, янтарная смола, в которой зреет жизнь, поскольку бог един.
Тепло моей руки, звезда моих ночей, бегущее на свет бессмертие моё, запомни навсегда — в любой из мелочей есть ты, и я. И бог.
И он тебе поёт.

Октябрь — бармен, он боготворит глинтвейны, гроги, пунши — алфавит используя, как пряную приправу. Он греет красное и тихо говорит о том, что раскрывается внутри, о том, на что мы не имели права. Иди сюда, дружок, и повтори вино, гвоздику, кардамон, имбирь, налей ещё горячего, не мешкай. Смотри в окно — как льётся по листве и золото, и патока, и свет, течёт к стволам и застывает между. И этот сруб, и горная тропа, и камень, и медвежьи черепа, и дерево, и кованые цепи придумал бог, когда устал молчать, здесь в солнечный сургуч его печать ложится, счастью назначая цену. Мы, налегке пришедшие сюда, не знающие, хлеб или вода нам суждены, не верящие в силу, сидим внутри немыслимых чудес, и пьём глинтвейн, и обретаем лес, октябрь — бармен, солнце на столе, считай нам вместе, господи, спасибо.