Глубина человека измеряется словом, как эхолотом, я хотела рассказать тебе — не успела. Ты умела видеть не лодки, но души лодок, видеть, как свет осыпается позолотой, и не было ни времени, ни предела. Ты умела касаться стен обветшавших зданий, древних дверей, в которые шторм стучится. Скалы сомкнули строй и стоят рядами. У Бога в запасе много таких заданий, ему нужны прилежные ученицы. Я хотела показать тебе чудо света, ломку лучей в хрусталике, на сетчатке научить тебя видеть это и верить в это, прятать капли любви в ладони, ладони — в лето, переворачивать мир и скреплять печатью. Глубина человека измеряется словом, как эхолотом, но каждый однажды преодолел влеченье. Левиафан лежит, и скелет обглодан морем ли, миром ли… Слово запретным плодом пылает в руке и требует отреченья. Мили и мили ведут в глубину под нами, течение переворачивает страницы. Скалы сомкнули строй и стоят рядами.

Дело не в том, что нам тысячи лет, родная. Просто богу нужны прилежные ученицы.

Люди уходят, и я выключаю свет.
Темнота моя заполняет пространство комнат.
Так уходят в сумрак или впадают в кому,
забывают вопросы, не получив ответ.
В темноте мне кажется — я не рожден еще,
я качаюсь в чреве веточкой материнской…
Акушер на живот нажимает и матерится.
Я лечу снарядом, выпущенным пращой.

Попадаешь на землю, расти начинаешь вверх,
И от этого мира уже никуда не деться.

Люди уходят, и я выключаю свет.
Ты держи меня, мама.
… показать весь текст …

Как достать тебя, такого глубоководного, донного, золотоглазого? Что делать с кессонной болезнью, рыбами, плывущими сквозь лучи? Мы были подводными лодками, якорями и водолазами, но не смогли друг друга заполучить. Как рассказать тебе, что я задыхаюсь от свободы, от безысходности, от давления в тысячу чертовых атмосфер? Соленое море где-то в сердечной полости, и острые лопасти разрезают волны — каждому по строфе.

Как не дать нам стать океаном…

…спиралью раковины…

…бесконечным шепотом…

…искажением…

Как выйти на берег, в песке замедляя шаг?

Если я никогда не вынырну, заканчивай погружение.
… показать весь текст …

Давай сначала поговорим.
Пока я просто не замечаю
твое лукавое «может, чаю?»,
твое присутствие там, внутри,
в том самом органе, где болят
конфликты долга с привычным чувством
себе подобных…
О Джойсе с Прустом,
о Мопассане, Рембо, Золя,
о карте вин, голубых сырах,
мужских парфюмах, нерезких фото,
о детях, родственниках, работах,
маршрутах, азимутах, ветрах…
О чем угодно, но не молчать,
… показать весь текст …

Мы теперь одни из многих, потеряли — не найти. Нет из города дороги, кроме нашего пути. Ускользнули, улетели, только вера подвела. Берега одной постели, лодка есть, да нет весла.

Я была тебе любовью, я была тебе бедой, я качала твою память, не давала ей кричать. Спи, сердце мое, под серебряной водой, на волну монетой лунной положи мою печать.

Нет весла, песок сквозь пальцы, обнаженная душа. Мы умели в этом танце целоваться, не дыша, мы умели в этом стоне раскрываться до глубин. Если вдруг она…
… показать весь текст …

Города становятся квадратными километрами, старыми картами, лежащими в долгих ящиках. Рассказать бы тебе, как я устала играть бессмертную, всемогущую, ненастоящую. Рассказать, как слово не ранит, вино не имеет сладости, как дни в ладони собраны горстью жимолости. Рассказать, что мне не позволено даже слабости, даже малой господней милости. Я умею жить в одиночной сердечной камере, умею хотеть историй и получаю их. Этот дар добывали нежностью в недрах каменных и скрепляли семью печатями. Я готова к любой тишине и к любому выпаду, держу удар увереннее металла.

И поэтому я ни словом себя не выдала.

Ни разу не проиграла.

По ком звонит колокол, друг мой, как можно знать, что Господь нам хотел сказать, оставляя знак — улыбки арок, ладони колонн резных, щербинку на щеке крепостной стены? По ком звонит колокол, куда не течёт вода? Я всегда дарю только тексты и города, долгие зимние ночи, иные дни. Тексты и города, ничего без них. Наш сентябрь дерзок, молод, от солнца рыж. Этот текст, как город, состоит из мостов и крыш, из брусчатки, часов, проведённых в его плену, Чёрной речки, чернильной ручки, шагов, минут. И по ком звонит колокол, если в него звонить? Забирайся на колокольню, смотри в зенит, буди этот город, возвещай победу или пожар, выбери сам, пожалуйста, ну пожа…

Под небом монахи, на небе вороны, город.
Звук летит с колокольни Петропавловского собора.
Звук
Летит
С колокольни
Пет-
Ро-
Павловского
Собора.
Ничего иного. Вот тебе нить.
Звони.

Вбирая дрожь в приникшую ладонь, так судорожно рвущуюся к телу, коснуться губ, открывшихся несмело — святилищем с живительной водой, прильнуть и пить — до стона из глубин, до темноты — в зрачках и там, за ними, и по слогам в тебя входить, как имя твое входило — золотом в рубин, кинжалом в плоть, триремой в древний порт — держать осаду, сдавливать оправой, гореть в тебе густой тягучей лавой и выступать росой из вскрытых пор, любить тебя — так долго и давно, что вечности не хватит декораций: пока…
… показать весь текст …

Я хочу быть слабой, рассветной, сонной,
В беспокойных пальцах сжимая простынь, Становиться нежной и невесомой,
Вспоминать, как это чертовски просто —
Отдаваться истово — телу, взгляду,
Оставаться соком, который сладок…
Я хочу быть слабой, когда ты рядом.
Я х о ч у б ы т ь с л, а б о й.
Хочу быть слабой…

Нам остается слушать музыку и стихи, фотографии взглядами жечь дотла, жить в городе разлученных, в стране глухих, вырываться из цепких лап. Я могла бы представить, как среди трафика и огней, в торговом центре, на улице февраля ты останавливаешь часы и идешь ко мне, и крылья мои болят. Я могла бы представить, как мы сидим за столиком у окна, переплетаем пальцы, ведем войну с нами же, изнемогающими от ран, умирающими в весну. Я могла бы представить, как ты стоишь на балконе, в ночь отпуская свои с…
… показать весь текст …

Дверь закрыл и ждешь за ней сам не свой, и молчишь в ответ, и не знаешь, выйдешь ли. И стоят штативы, шумят листвой, это лето снимают на длинной выдержке. Не заметил сам, сколько было дней, обнулил умом — разобраться с сердцем бы. Ни баланса белого, ни теней. Эвтаназия вместо цветокоррекции. И уже почти не дрожит рука, небо смотрит вниз в объектив сапфировый.

Ты не любишь, когда тебе портят кадр.

И совсем не умеешь фотографировать.

Снова с твоей подачи случится грусть, которую мне придется делить на части, и чередой глаголов, имен, причастий все превращать в изысканную игру, и вся наша боль опять обернется счастьем — с этим я завтра как-нибудь разберусь. Видишь ли, нынче время идет быстрей: мы же хотели по-взрослому — без морали, мы же о нашей избранности орали под каждой из пугающих нас дверей — и нам иногда приветливо отпирали демоны, которые подобрей. Мы не жалеем крови — ее чернил хватит еще на пару томов «о важном», но этот мирок — наш странный, смешной, бумажный давно бы исчез в пустоте, растворился, сгнил, если бы я изменила тебе однажды…

Если б меня хоть кто-нибудь изменил.

Твои ночные аэропорты, такси, гостиницы, визави. В них бьются тексты другого сорта, захочешь выпустить — позови. Сюжет известен, портрет фактурен, удар — и слово летит из рук. Играет вальс на клавиатуре твой обезумевший демиург. Вы так отчаянно непохожи, что снятся общие миражи. Когда бумага — вторая кожа, литература — вторая жизнь. Пожить бы первой: багаж, билеты, зал ожидания, голоса, но в январе проступает лето и жадно требует рассказать. И отдаешься беспрекословно, выходишь в космос - подайте трап. Какая ветреность, право слово, сидеть над музыкой до утра. Как опрометчиво и опасно, неосторожно - неровен час…

Есть здравый смысл, но разве разум заставит творчество замолчать?

С этого берега все по-другому видится: мост над рекой играет запретной радугой, у церкви купол расплавится, звоном выльется — птицами колокольными ветер радовать. На острове парк темнеет густыми кронами, корабль плывет — Феллини стоит за камерой. Люди по городу расселены нейронами, нервные импульсы передают руками мне. В воду ступеньки идут — в глубину по лестнице, где это дно запрятано — нам не сказано. Август висит на ветке созревшим месяцем, чувства, как водится, спорят с упрямым разумом. Я и не знаю, зачем привыкаю в сумерках видеть все это на киноленте памяти. Где-то машины рвутся на красный суетно, словно предвестники необратимой паники. С этого берега мне бы волшебной палочкой небо заштопать, что острым закатом вспорото.

Но небоскреб, похожий на ножик-бабочку, все глубже и глубже входит под сердце города.

Со мной выживают отчаянные любовники, а кто умирает - на выход идет с вещами. Вон кто-то стоит обнаженный на подоконнике, смеется, когда его пламенем освещает. Другой улыбается сверху из невесомости, играя чужими судьбами и мирами: «А мы повстречались на трассе, на полной скорости. Меня патологоанатомы собирали». Я помню их всех — по имени и по родинкам, могу опознать из тысячи пострадавших.
Но спутники наши сбиты, пути не пройдены.

А если и пройдены — то никогда не наши.

Вот она выдыхает: «уже тяжело молчать, дай мне знак — звонок, один поворот ключа, дай мне лишнее слово в наш полуночный чат, я начну тебе отвечать. Я начну говорить с тобой, видеть тебя иным, отличать от тысячи пасынков той весны, что растет за моим окном, проникает в сны, состоит из этой искрящейся тишины. Я была немой, но больше я не могу. Дай мне слово лечь ударным в мою строку. Дай мне южный город — Тбилиси или Баку, дай мне ветер на берегу. Я хочу говорить с тобой всем, что дарует мир — адр…
… показать весь текст …

Как только ты преодолеешь притяжение дивана, тебе станет страшно.

Романтика дальних странствий, удивительных приключений и великих побед покинет тебя, покрутив пальцем у виска, а ты останешься один на один с жизнью, в которой все вещи имеют неподъемный вес, все люди не имеют совести, а ты бессилен что-либо изменить. Все, во что ты верил, внезапно покажется дурным миражом — болотные топи, проделки Локи, привет, Лихо.

Пока ты будешь круглыми от ужаса глазами разглядывать мир иной, вокруг соберут…
… показать весь текст …

Пока я просто не замечаю
Твое лукавое «хочешь чаю?»,
Твое присутствие там, внутри,
В том самом органе, где болят
Конфликты долга с привычным чувством
Себе подобных…

О Джойсе с Прустом,
О Мопассане, Рембо, Золя,
О карте вин, голубых сырах,
Мужских парфюмах, нерезких фото,
О детях, родственниках, работах,
Маршрутах, азимутах, ветрах…
… показать весь текст …

Воздух тяжелый, густой и влажный, режется острым ножом легко. Если ты будешь молчать о важном, можешь поставить себя на кон. Вздох твой неслышен и шаг неспешен, шкура тигровая льнет к земле. Но обезьяны деревья держат и чувствуют, как остывает след. Бронзовой шерстью, крапленой мастью с лесом сливаются, ждут в тени. Мир разделяет нас всех на части, вот только с выбором не тяни. Деревья могучи, прочны лианы, так притягательна высота, религия бронзовой обезьяны — слепая ловкость ее хвоста. Идешь наощупь, тропы не чуя, ведомый силой своих кровей. Жизнь начинает казаться чудом, а запад к вечеру — багроветь. И время вспять не имеет хода, пока лежишь в темноте один. Уставший хищник, твоя охота, как ночь, сгущается впереди. Но до золы прогорают угли, становится меткой любой изъян.

Когда ты хочешь пройти сквозь джунгли, не слушай бронзовых обезьян.

Утро пахнет поджаристыми коржами,
Отец выходит из спальни в одной пижаме.
Мать говорит: «Не бойся, я тебе новеньких нарожаю. © izubr

— Папа, папа, ты не видишь, как мы тут терпим. Ты себе придумал кущи, сады и термы. Нас не помнишь поименно, не знаешь в лица. Тебе есть, о чем подумать, чего стыдиться. Ты являлся старикам, морякам, солдатам, посмотри на нас — ведь нам ничего не надо, я пою себе, но песня моя все тише: «Папа в космосе, когда-нибудь он услышит».

— Я б вернулся, да на землю не взять билета. У меня здесь вечный праздник, господне лето. А у вас внизу поземка метет дорогу. Вот ты дочь моя — а что в тебе есть от Бога? Ты звенишь, звенишь, подобно пустой посуде. Родилась в России, живешь во блуде. Может, ты не моя, а вовсе того мерзавца. Мне врачи сказали, лучше бы отказаться.

— Мы же можем все исправить, послушай, Отче. Если бы ты меня любил, я бы пела громче.

— Я б любил тебя, писал для тебя скрижали. Но за тридцать лет мне новеньких нарожали.