Фонарь последний догорел, закончилась свеча.
Шабаш на ведьмовской горе давно пора начать.
Вступает тьма в свои права — клубится у ворот, крестьянин прячется в подвал, жену с собой зовёт. Священник в ночь идёт домой, в руке сжимая крест. Вдруг дым над Лысою горой взмывает до небес. Священник крестится, дрожит и шепчет: «О, Иисус, ночные твари чуют жизнь, спешат войти во вкус». А в это время за спиной смеется вурдалак: «Молитву нам еще воспой, напыщенный дурак!» Последний вскрик, утробный рык и смачный звонкий хруст. Могилу утром будут рыть да петь сорокоуст.
На сельских улицах темно — хоть выколи глаза, противно пахнет беленой заброшенный базар, протяжно воет чья-то тень — собака или волк? Скрипит дощатая ступень под тяжестью сапог. Здесь кто-то есть? Зверь что-то ест, клыком вгрызаясь в плоть. Орда невидимых существ сплелась в прозрачный мост, почти достала до луны в величии своём. А на горе горят костры и кружит вороньё.
Испей вина, гласит молва, что в полночь будет пир. Вокруг царит веселый гвалт, благоухает мирр. Рекою льется светлый эль, янтарно-сладкий грог. Лодыжки обвивает хмель, ложится псом у ног.
Я молча жду, мне страшно — жуть, вокруг — сплошной туман, зеленый хмель — тончайший жгут, проникший мне в карман. Не бьют часы — часов здесь нет, но полночь над горой. Сжимаю крепко амулет дрожащею рукой: перо совы и зверобой уберегут от зла, в кармане спрятанный настой — душица и зола — сумеет скрыть от темных глаз, от цепких пальцев ведьм. Все знают, в этот поздний час в дома крадется смерть.
Ты тоже смерть, но ты одна несешь в себе тепло. Захочешь — жизнь тебе отдам, захочешь — лягу в гроб. Мне до других и дела нет, пускай себе твердят: «Твоя любовь — безумный бред, кипящий в венах яд». Моя любовь — [одна лишь ты], нежна как тонкий шёлк. Однажды просто на пустырь не вовремя пришел: застал костёр, твоих сестер, тебя незнамо с кем. Тогда подумал: «Буду стёрт, как надпись на песке». Но ты вдруг бросила его, созданье Сатаны, и вспыхнул золотом огонь, и взвился черный дым.
Ты пела мне, а я, дурак, внимал твоим устам, и не успел заметить, как рассвет в селе настал. Вскричал петух, исчезла тень, деревня ожила, ты прошептала: «Создан день для жителей села. Мне места нет, покуда свет сжигает мой наряд, но, дорогой, приди ко мне, когда все люди спят. Я жду тебя на той горе в Вальпургиеву ночь. Да сохрани же мой секрет — я ведьмы тёмной дочь».
И вот настал желанный миг, последний долгий час. Ах, почему не мог с людьми я эту ночь встречать? Минута, две, и в этой тьме вся нечисть собралась. Настало время Сатане в свои взять руки власть, и пусть начнется чёртов пир во всей его красе! [Коль не достану где-то спирт, то утром буду сед].
Ах, вот и ты — легка, как дым, как первый робкий вздох, как трепетание воды у обожженных ног. Кто видел ведьм, меня поймёт — не отвести глаза. А в горло теплый льется мёд, спасительный бальзам. Я весь продрог, еще глоток, и можно подойти. Но болью долбится в висок назойливый мотив: на ухо кто-то шепчет мне: «Беги, глупец, беги! Да что же ты окаменел, застыл, как будто гипс!»
О боже, нет! Уже рассвет, да солнце по утру. Лежит в дурманящей траве окоченевший труп. Кто умер здесь, мне не дано, по счастию, узнать. Бежит, едва допив вино, вся дьявольская знать: портал, повисший над горой, почти кровоподтёк. И мелких бесов дикий рой стремится наутёк, скуля, как выводок щенят, что слышат волчий рык. Вокруг рассерженно шипят забытые костры.
И растекаются круги по глади дымных рек.
Лишь я один стою среди углей на пустыре.