Продал художник свой дом, картины и кров. И подарил ей миллион алых роз. Но она хотела белую…

Когда-то и мной подавались надежды,
Теперь же надеждами мне подают.

— Дедушка, а что у тебя в трусах?
— Конец любви и два мешка воспоминаний.

Однажды мы вместе ужинали в ресторане при гостинице — не помню уже, в каком городе, — сели втроем за стол, и Гафт говорит: «Ну что, Зиновий Ефимович, закажем по коньячку?». Гердт качает головой: «Нет-нет, Валя, подождите. Ну что вы торопитесь? Смотрите меню спокойно». Ровно через десять минут официант приносит бутылку шампанского и ставит на стол: «Это для вас — с того столика». Оборачиваемся — там кланяются. «Спасибо. Спасибо». Потом появляется еще шампанское. Следом — бутылка коньяку, за ней — бутылка вина. И через час полстола уставлено всевозможными бутылками. Зиновий Ефимович: «Ну вот, Валя, а вы собирались заказывать!»

А эту историю рассказывал в стародавние времена Никита Михалков — в ту пору еще не учивший народ державности, а просто снимавший хорошее кино. И, между прочим, любивший подтрунить в компаниях над официозным папой.

А история такая. В октябре 1964-го в коридоры ВГИКа какая-то сорока принесла на хвосте свежую весть о том, что Хруща снимают — вот прямо-таки в эти минуты. Студент Никита, еще ребенком представленный своему полному тезке, помнил, что у папы, обладавшего уникальной способностью запечатлеваться с начальством, на рабочем столе стоит фотография — он с Хрущевым. И студент полетел сообщить отцу горячую новость.

Он ворвался в родительский дом возбужденный: папа, ты слышал?

— Что такое? — участливо поинтересовался Сергей Владимирович. — Что с-случилось, с-сынок?

Сынок уже было открыл рот, чтобы рассказать, что случилось, но в этот момент увидел фотографию на папином рабочем столе.

На фотографии рядом с папой стоял Леонид Ильич Брежнев.

— Что ты так разв-волновался, сынок?