Глотки стальные.
Грохочут лифты — глотки стальные!
Глотают стада, дробят в поток.
Текут коридоры, реки нахальные,
В час Пик! В час Пик! Всевластный срок!
«Проходите! Не задерживайте!»
(Секьюрити, бог из кожи, ревет).
«Руки в карманы! Не обгоняйте!»
(Потолок давит, как плита. Жмет).
А я — средь толпы, как тень на паркете,
Душа — конверт, запечатанный в срок.
В глазах — отчеты, и цифры, и сети,
И каблук чей-то вонзился в бок.
«Извините…» — Шепчу, как молитву,
(Голос — сухое перо на ветру).
«Пропустите…» — Сквозь рёв и битву,
(В сердце — колючая, тихая тьму).
(Диалог с отражением в лифтовой двери)
Вот он — я, но не я: строг и безличен,
Галстук — удавка, костюм — панцирь, броня.
«Ты ли?» — спросил я того двойника личный,
Чей взгляд пустотой отвечал, не тая:
«Кто? Я? — Отзвук из зеркальной тюрьмы. —
Тот, кто цифры столбцы победительно множит?
Чей дух усыхает, как старые сливы?
Кто в девять приходит? Кто в шесть лишь уходит?
Чья исповедь — стук по клавишам лживый?»
«Нет! — Кричу я (но крик лишь в горле осел). —
Я не ты! Я не цифра, не строчка в отчете!»
Но тень отвечает: «Ты выбран. Ты — в доле.
Ты — винтик. Ты — плоть от зари и до пота.
Твои стихи — где? Затеряны в сейфах
Чугунных подземий, где тени копошатся?
Твой крик — лишь прохожий на улице — „Эй, ты, шаф…!“
Твой час — этот час. И продлится. И — продолжается.»
Лифт плюнул меня в вестибюль, как косточку.
Толпа разошлась. Тишина… Неживая.
На сердце — осадок, как после тосточек
Пустых. И душа… не своя, чужая.
А где-то вверху, за стеклянной границей,
Горит мой этаж. Неуютно и голо.
И тень моя там, за компьютерной птицей,
Шуршит исповедью… на фирменном… слоге.