Путь на Северо-Запад

Путь пролегал сквозь Забытые Хребты. Земля здесь дышала вечным упадком: горы, стертые временем в сглаженные, беззубые громады; долины, заросшие серым, колючим кустарником, чьи шипы блестели, как слезы на мертвой коже; реки — мутные и ленивые, несущие в своем течении обломки скал, похожие на истертые временем кости. Воздух вибрировал от абсолютной, гнетущей тишины, нарушаемой лишь протяжным, тоскливым воем ветра, выгрызающего последнее тепло из камня. Казалось, это плач самой земли по утраченным обещаниям, эхо великой скорби, вмороженное в ландшафт. Ледяной компас в окоченевшей руке Лин Фэна вел безошибочно, его неземная синеватая стрелка — единственная живая, пульсирующая точка в этом безжизненном, вымершем пейзаже, словно осколок далекой, теплой звезды. Песочный Сердечник на груди пульсировал глухо, тяжело, отзываясь на древнюю, как сами горы, печаль места. Каждый удар отдавался ноющей болью в ребрах. Но золотистые прожилки в его трещинах светились упорно, яростно, как тлеющие угли в пепле угасающего костра, отказываясь угаснуть.

Одиночество здесь было не просто отсутствием людей. Оно было физическим давлением, сжимающим виски ледяными тисками, тяжестью, оседающей на плечах свинцовой мантией. Каждый шаг по каменистой, неровной тропе отдавался глухим эхом в опустошенной душе, будто камень, брошенный в колодец забвения. Эхо это нашептывало о высоких, неприступных стенах Белого Лотоса, о сотнях подозрительных, осуждающих взглядов, о невыносимой тяжести изгнания — выбранного добровольно, но от того лишь горше наполняющего рот вкусом пепла и горечи. Временами, в игре света и тени на сглаженных временем утесах, ему мерещилось, что сами скалы шепчут, скрипя, как старые кости: «Одинокий… Недостойный… Проклятая кровь… Оставь надежду…» Холод этих слов пробирал глубже, чем ледяной ветер. Лин Фэн заставлял себя дышать — глубоко, медленно, вытесняя ледяную панику теплом воспоминания. Незыблемое Сердце было его крепостью, последним бастионом. Он видел озеро — не просто воду, а зеркальную гладь, отражающую небо таким чистым, каким оно было только рядом с ней. Чувствовал ее веру — не абстрактную, а как тепло ее ладони в его руке в те последние, украденные у судьбы мгновения перед вечной разлукой. «Сильным… Неотступным…» — выдыхал он сквозь стиснутые зубы, заставляя ноги двигаться вперед сквозь всепоглощающую усталость и пронизывающий, высасывающий душу холод. Холод шел не только от ветра, рвущего одежду, но и изнутри, из старых ран, нанесенных Осколками Пустоты — ран, которые ныли, как гнилые зубы, напоминая о каждом поражении, каждой потере.

Испытание Пути: Эхо Предательства и Новые Осколки

На третий день пути, когда Долина уже маячила на горизонте — гигантский разлом между горами, заполненный клубящимся туманом странного, перламутрового оттенка, словно дыхание спящего левиафана — его настигли. Не просто Осколки. Охотники Пустоты. Они были иными: выше, призрачные формы стабильнее, словно сгустившийся мрак, облаченный в доспехи из движущейся, мерцающей тени. Маски льда на их безликих головах имели жуткое подобие черт — искаженных, страдальческих, будто отлитых по слепкам с лиц вечно мучимых душ. В прорезях масок светились не просто точки голодного хаоса, а холодные, расчетливые искры — злобный интеллект, направленный на его уничтожение. И вели их двое в серых, чешуйчатых доспехах, отливавших, как мокрая рыба, с ледяными наплечниками в виде стилизованных клыков — явно подручные 'Нового Господина'. Один из них нес на спине странный кристаллический штандарт, мерцавший тусклым фиолетовым светом.
 — Проклятая кровь, — проскрежетал один из серых, его голос, знакомый до дрожи, резанул слух — это был тот самый, с клыкастой челюстью, что командовал преследователями у самых ворот Белого Лотоса! — Господин требует твою Память. Всю. До капли. И твою боль — он смакует ее, как изысканное вино. Сдай артефакт. Или мы вырежем его из твоей еще теплой, трепещущей груди и доставим Господину на блюде из твоих же костей.

Атака была не просто смертоносной и слаженной — она была машиной уничтожения. Охотники Пустоты накатывали волнами, их ледяное дыхание высасывало не только ци, но и самую волю к сопротивлению, оставляя за собой иней отчаяния на камнях. Ледяные когти, шипящие от холода, искали слабые места в обороне, соскальзывая по клинку с визгом, оставляя на стали белые морозные узоры. Серые воины действовали как безжалостные фланговые командиры. Их удары, наносимые тяжелыми мечами из черненого льда, были хирургически точными, несущими не только пронизывающий холод, сковывавший мышцы, но и эхо Печати Забвения — невидимые щупальца, пытавшиеся стереть его боевые рефлексы, вызвать провалы в памяти: 'Где меч? Кто она? Зачем бороться?'

Лин Фэн кружился, как затравленный волк, отбиваясь от стаи теней. 'Жало Грозы' (теперь просто прочный, но верный меч) гудело в его руке, парируя удары с лязгом и снопом искр. Незыблемое Сердце билось внутри него, как наковальня под ударами кузнеца — каждое ментальное прикосновение Забвения отскакивало с оглушительным звоном, но отдавалось гулкой болью в висках. Каждый блок сотрясал тело, разрывая старые раны от Осколков — под повязками на груди и боку проступала алая влага. Каждое усилие Песочного Сердечника, каждый выброс золотистой энергии, расширял паутину трещин на его поверхности; он чувствовал, как артефакт буквально рассыпается у него на груди, отдаваясь острой болью в сердце.

Он рухнул на колено под одновременной атакой трех Охотников. Ледяной коготь чиркнул по лбу — горячая кровь хлынула ручьем, заливая правый глаз липкой, соленой влагой. Холод, как ядовитый плющ, оплел конечности, сковывая движения. Сквозь пелену крови и боли он увидел в глазах ближайшего серого воина — того самого, с клыкастой челюстью — торжествующую, садистскую жестокость. Клинок из черного льда, дымящийся холодом, занесся для финального, рассекающего удара…

Рывок и Цена Силы

В этот миг в Лин Фэне что-то сломало. Не дух. Не волю. Оковы. Оковы страха, сковывавшие его сердце. Оковы сомнения, парализовавшие разум. Глубинная, дикая ярость предков, дремавшая в песчаных недрах Сердечника, слилась с его собственной, выкованной в страданиях Незыблемой Волей к жизни. Мысли стихли. Остался чистый, животный инстинкт выживания, разогретый до белого каления болью и отчаянием. Он не стал отбиваться. Он рванулся навстречу удару. Не уклоняясь, а подставляя левое плечо под нисходящий клинок.

Лед вонзился в плоть с мерзким, хрустящим звуком — адская боль, белая и ослепляющая, смешалась с пронизывающим душу холодом Пустоты, который тут же начал расползаться по телу, как чернильная клякса! Но эта жертвенная подставка дала ему драгоценную долю секунды. Его свободная правая рука, сжатая в кулак, обернутый багрово-золотым сиянием Сердечника — сиянием, в котором теперь явственно читалась ярость и скорбь древних царей — ударила не в воина, а в самую сердцевину земли под его ногами.

БУУУМ!

Не просто взрыв. Это был выброс. Извержение самой Памяти Песчаных Царей. Земля вздыбилась не глыбами камней, а волной призрачного, сияющего золотого песка, который нес в себе не просто отголоски, а целые каскады образов: клятвы, высеченные на звездных скрижалях; гул битв, где клинки сверкали, как молнии в песчаной буре; лица мудрецов, чьи слова были как ключи от тайн мира; горечь поражений и сладость побед, давно стертых временем. Эта волна ударила по Охотникам и серым воинам не физически, а прямиком в сущность, в то, что осталось от их разума и памяти.

Их тенистые, полуматериальные формы затрепетали, как пламя на ветру. Маски льда треснули с хрустом разбитого стекла, обнажая на миг не просто искаженные, а мучающиеся лица — лица тех, кем они были до превращения в Осколки! Лица с открытыми в беззвучном крике ртами, полными ужаса и непонимания. Звон Забвения в их атаках сменился диким, нечеловеческим визгом чистой, неутолимой агонии и… на миг — проблесками ужасающего осознания того, чем они стали. Этого мига замешательства, этой агонии памяти, хватило.

Лин Фэн, истекая кровью из плеча, движимый слепым инстинктом выживания и яростной энергией, рожденной собственной болью, пронесся сквозь охваченное хаосом кольцо врагов. Его меч, 'Жало Грозы', нашел горло первого серого воина — того самого, чей голос преследовал его — с коротким, влажным хрипом. Второй серый, с кристальным штандартом, отшатнулся, прикрывшись ледяным щитом, но багрово-золотой луч, вырвавшийся из самой глубокой трещины Сердечника, как раскаленный клинок, прожег лед и чешуйчатый доспех насквозь. Воин вскрикнул — звук, полный боли и ярости — и откатился, хватаясь за дымящуюся рану на груди. Охотники, лишенные руководства, замешкались, их тенистые формы дрожали в конвульсиях пробуждающейся памяти.

Лин Фэн не добивал. Он побежал. Сквозь всепоглощающую боль в плече, сквозь сковывающий холод Пустоты в жилах, сквозь пелену крови и слез в глазах. Он бежал к Долине, к зловещему туманному разлому, оставляя за спиной дикие вопли раненого серого и рев одураченных, сбитых с толку тварей. Песочный Сердечник пылал на его груди, как раскаленный уголь, трещины светились яростным, почти белым золотом, но золотистые прожилки, скреплявшие его, теперь казались тонкими, как паутина, едва удерживающими артефакт от мгновенного распада. Цена силы была непомерно высока — его собственная кровь и жизненная энергия, сама его воля к жизни, подпитывали этот отчаянный рывок. Он чувствовал, как с каждым шагом что-то важное утекает из него вместе с кровью.

Врата Долины и Хранитель Клятв

Он ввалился в перламутровый туман Долины, как в стену влажного, ледяного молока. Звуки погони — крики, рев — стихли мгновенно, словно отрезанные гигантскими ножницами. Воздух здесь был густым, тяжелым, как жидкий металл, насыщенным влагой, оседающей на коже и одежде ледяной росой. Он был наполнен непрерывным, навязчивым шепотом — не одного голоса, а тысяч, сливающихся в один неясный, гулкий рокот. Казалось, сам туман шептал на забытом, гортанном языке, слова которого скользили по сознанию, не оставляя смысла, лишь ощущение древней тоски и бесконечного ожидания. Видимость упала почти до нуля; белесая пелена обволакивала все, делая скалы призрачными тенями. Ледяной компас в его дрожащей руке завибрировал, как пойманная птица, стрелка бешено закрутилась, потеряв всякую ориентацию в этом аномальном месте.

Лин Фэн прислонился спиной к мокрой, скользкой от конденсата скале, пытаясь перевести дух. Каждый вдох обжигал легкие холодом и странной, пыльной горечью тумана. Рана на плече горела ледяным огнем, в котором теперь явно чувствовался яд Пустоты — черная, ползучая нить холода, тянущаяся к сердцу. Голова кружилась, мир плыл. Но сквозь боль и туман он уловил ее — слабый, тонкий, как паутинка, но невероятно настойчивый звонок в самой глубине души. Эхо Слезы Вечной Зимы. Лань Синьюэ была здесь. Где-то в этой белесой пустоте. И ей тоже было больно. Он собрал последние крохи силы и послал ответный импульс — не слова, а волну Незыблемости, чистую, несгибаемую волю: «Жив. Иду. Держись.»
 — Кто нарушает Вечный Покой Забытых Слов? — Голос прозвучал не из тумана, а из самого воздуха, из вибрирующих каменных стен Долины, из глубин земли под ногами. Он был стар, как окаменевшее время, и холоден, как сердцевина ледника. Но в нем не было прямой враждебности. Была… бесконечная тяжесть веков, безразличие горы к букашке у ее подножия.

Перед Лин Фэном, словно сгущаясь из перламутровых завихрений тумана, возникла фигура. Не человек. Не дух. Существо, похожее на грубо высеченную статую из темно-синего, почти черного гранита, покрытую толстым слоем инея и ледяными наростами, как сталактитами. Его 'лицо' было гладкой, лишенной черт плоскостью, лишь две глубокие, темные впадины, где горели неподвижные точки холодного света, как далекие, мертвые звезды. Хранитель Клятв. Он стоял неподвижно, часть ландшафта, часть вечности.
 — Я… Лин Фэн, — голос его был хриплым, прерывистым от боли и усталости. Он сделал усилие, выпрямляясь, опираясь на скалу. — Сын Песчаных Ветров… Потомок… тех, кто клялся у Звездных Колодцев. — Песочный Сердечник на его груди слабо, но отчетливо вспыхнул багрово-золотым светом в ответ на имя предков, будто издав глухой стон. — Ищу… Лунную Принцессу. Дочь Ледяных Пиков. И… ответы. — Он выдохнул клубящийся пар. — Нас… вела сюда древняя клятва. Кровь к крови. Память к памяти.

Сияющие звезды-глаза медленно, неумолимо 'осмотрели' его с ног до головы, задержавшись на пылающем, треснувшем Сердечнике, на дымящейся ране, на следах крови на камнях. Голос прозвучал как скрежет ледников: — Кровь Царей… осквернена Тенью. Память Предков… покрыта Паутиной Забвения. Твой род… забыл путь. Ты несешь на себе Печать Падения. — Каждое слово падало, как камень. — Твоя спутница… ее кровь несет чистый свет Лунного Источника и жертвенность Зимы… но и тяжелое бремя прерванной клятвы. Разорванного слова. — Пауза, наполненная шепотом тумана. — Почему я должен впустить осквернителей и носителей Разрыва в Святилище Нерушимой Памяти? Почему я должен рисковать Вечным Покоем?

Боль и усталость отступили перед волной праведного гнева и отчаяния. Лин Фэн выпрямился во весь рост, превозмогая дрожь в ногах и ледяной пожар в плече. Его глаза, полные боли, но и несгибаемой воли, встретились со звездными точками Хранителя. — Мы не осквернители! Мы — те, кто помнит! Кто несет в себе боль и грех предков, но не их падение! — Он ударил кулаком в грудь рядом с Сердечником, заставив золотистые прожилки вспыхнуть ярче. — Мы сражались с Тенью, что пьет саму память мира, что хочет превратить все в Пустоту! И мы пришли сюда не расторгнуть клятву, — его голос стал тверже, — а понять ее! Чтобы спасти то, что еще можно спасти! От 'Нового Господина', что жаждет вашей Памяти здесь, как и моей! Он идет по нашим следам! Он использует нашу боль, наше прошлое, чтобы разрушить ваше настоящее!

Хранитель молчал. Казалось, само время замедлило ход. Туман вокруг них заклубился интенсивнее, принимая мимолетные, но отчетливые формы: битвы под чужими солнцами; рукопожатия меж людьми в песчаных плащах и существами изо льда и звездного света; сломанные печати, из которых сочилась черная Тень. Шепот тысяч голосов усилился, стал почти различимым, сливаясь в хор: «…клянемся Кровью Камня и Светом Звезд… хранить Знание Отражений… до скончания Времен… пока не придут Истинно Достойные… или сама Погибель…»
 — Достойные… — наконец произнес Хранитель, и в его каменно-ледяном голосе появилась едва уловимая трещина — не сомнение, а скорее… проблеск чего-то древнего, почти забытого. Надежды? Любопытства? — Достойны ли вы, Оскверненный Кровью и Разрушитель Клятв, пройти Испытание Ликом Камня? Оно не лжет. Оно покажет истину ваших сердец — ту, что вы прячете даже от себя. Или… сломает их, как сухой сучок. — Рука из гранита и льда медленно поднялась, указывая вперед. — Выбор… за вами. Но путь к Принцессе Луны… лежит только через него.

Туман перед Хранителем расступился не плавно, а резко, словно разорванный невидимой рукой, открывая узкий, темный проход, уходящий вглубь Долины. Стенки прохода были гладкими, как отполированные льдом, и холод от них веял могильным склепом. В конце прохода, на небольшой, круглой площадке, залитой странным, мерцающим перламутровым светом (источник которого был невидим), стоял огромный, грубо отесанный камень, темнее ночи. На его неровной поверхности, будто проступая из самой глубины породы, было высечено Лицо. Не человеческое. Сплав черт: высокие скулы человека, приплюснутый нос барса, широкий лоб, испещренный линиями, напоминающими… карту далеких созвездий. Его каменные веки были плотно сомкнуты. Казалось, камень дышит, излучая тихую, безжалостную мощь и обещание неотвратимой правды.
 — Прикоснись к Лику, — велел голос Хранителя, звучавший теперь прямо у него в голове. — И Камень откроет тебе… то, что ты боишься увидеть больше всего на свете. Свою суть. Если выстоишь перед ней… путь откроется. И ты найдешь не только ее, но и первый Камень Памяти твоего рода. Ключ… к восстановлению Сердечника… и к силе, что может противостоять самому Забвению 'Нового Господина'.

Лин Фэн стоял перед Камнем. Он чувствовал его древнюю, бездушную мощь, его абсолютную, неумолимую правду. Это было испытание не меча, не ци, не хитрости. Испытание духа. Испытание, перед которым меркли все битвы с тенями и Осколками. Он вспомнил Замерзшие Зеркала. Боль принятия своего отражения, своего несовершенства. 'Сильным. Неотступным.' Он шагнул вперед. Каждый шаг давался мучительно, боль раны горела, ноги подкашивались. Он оставлял на влажных, холодных камнях площадки алые отпечатки. Путь к вершине, к спасению, к ней — лежал через самые темные, самые страшные бездны его собственной души. И он должен был пройти его. Ради себя. Ради нее. Ради памяти, которую пытались стереть, ради клятвы, которую пытались разорвать. Его правая рука, окровавленная, дрожащая от боли, усталости и нечеловеческого напряжения, медленно, но неотвратимо потянулась к холодной, манящей и пугающей поверхности Лика Камн