У Артёмки тяжёлый рюкзак, но летучий шаг.
Мальчугану семь лет, он смышлён и, как солнце, рыж.
Невесомое утро, как росчерк карандаша:
умывайся, оденься, скорее пригладь вихры.
У Артёмки три друга: смешливая детвора,
собиратели звёзд, открыватели Антарктид.
И воздушного змея, и кашу из топора, —
всё сумеют, да только домой надо к девяти.
Был обычный четверг, переулок, скамейка, дом.
Затрещал мир Артёмкин, как слабая скорлупа.
Весть о папе упала в ладошку колючим льдом:
мама тихо сказала, что без вести он пропал.
Где-то скрипнула дверь, тень лежала на потолке,
как подробно запомнил Артёмка её извив…
Вдруг с горячим упрямством он маме ответил: «Жив!»,
и прижался щекою к дрожащей её руке.
Вспоминалось Артёмке, как папа ушёл на фронт:
«Остаёшься за главного, ухо держи востро!
Поприлежней учись, не ленись, тренируй мозги.
И, конечно же, маму с сестрёнкой побереги!»
И пока между рёбер гнездо не свила беда,
(так и гнал бы Артёмка косматую ту беду!):
«Папа, я постараюсь, я, слышишь, не подведу.
И тогда ты вернёшься. Я накрепко загадал…»
По ночам наплывала особенная тоска.
Он задерживал выдох и сердцем кричал: «Вернись!..»
И казалось Артёмке, поёт снеговая высь:
«Понимаю, сынок. Я иду, потерпи пока…»
«Мама, я провожу? Очень скользкий сегодня день!
Ты перчатки забыла, я вынес тебе, надень».
Вот Настёна на кухне: «Артёмка, летят стрижи!»
А он ей невпопад: «Обижают тебя? Скажи!»
Лепестками черёмухи май заглянул в стекло.
Тяжелее всего у Артёмки идёт письмо.
«Эх, не там перенёс и опять потерял наклон…
Справлюсь с буквами, только бы ты возвратиться смог!..»
Вспыхнет миг, и Артемка допишет последний ряд,
обернувшись, увидит… что папа стоит в дверях.