- Ленина пойдёшь охранять, — хмуро сообщил Славке атаман. Стоял в дверях с заиндевелой, как у Деда Мороза бородищей, в камуфляже, с автоматом.
— Я в церковь собрался! — Возмутился Славка. — Завтра Рождество Христово! Никого другого не нашёл? Чеченца отправь.
— У чеченцев свои порядки. Ты же знаешь…
Да, шестеро добровольцев с Кавказа, хотя и числились в отряде, расквартированном в селе Терновка, атаману подчиняться не хотели. Жили на отшибе, как волки. Куда-то уходили, что-то привозили, никому не отчитывались. А Славка с атаманом были земляками, с одной станицы под Волгодонском.
— Ты не думай, что бесплатно. Получишь за Ленина, как за боевые, — убеждал атаман. — Понимаешь, если что-то с памятником случится, ко мне вопросы будут. Я же знаю наших охламонов, перепьются, а ты — нет. Ильича в соседнем селе ночью взорвали. В другом — голову отбили. В — третьем, краской облили, и дрянь какую-то написали… А в церковь под утро зайдёшь, куда она денется? Теперь церквей не сносят.
— Зато при Ленине сносили. — Заметил Славка.
— Ну это когда было. Теперь красные и белые заодно. И вообще, приказы не обсуждают.
— Слушаюсь, ваше благородие. — Съехидничал Славка. — Ваше сиятельство. Орден хочешь заслужить «за приятную беседу»?
Это он стих смешной вспомнил про «ряженых»: «Шёл казак куда-то вдаль, на груди была медаль «За отвагу», «За победу», «За приятную беседу»… Но атаман стишков не знал, иронии не понял.
— Хватит кобениться, выручи как земляк. На кого мне надеяться? Завтра поговорим. Выпьем за праздник.
— Выпьем. — Примирительно сказал Славка. Атаман удалился. Славка глянул в окно — во дворе бегал Бус — серый пёс, похожий на лайку. Уши домиком, хвост бубликом, глаза раскосые и весёлые. Мышковал как лиса — подпрыгнет, лапами снег пробьёт и суёт морду — ищет добычу. Бус достался Славке вместе с чужой хатой — когда приехал, жилья не было, сбил замок на чьей-то двери — не в поле же куковать. А во дворе ему навстречу поднялся на ноги, шатаясь, худой цепной пёс. Вот сволочи хозяева, подумал Славка, бросили собаку подыхать. Он отвязал Буса, открыл для него банку тушенки, воды налил в чашку. Ожил зверюга, теперь такой резвый, волчком крутится, но страшно боится ошейника. Пробовал Славка его привязывать — Бус при виде ошейника летел со двора, как пуля.
Славка зажег керосиновую лампу, света в селе давно не было. Отразился в мутном оконном стекле — худое лицо с резкими чертами, блестят темные глаза под чёрной, низко надвинутой папахой. И безответным вроде не выглядит, а вот поручают чёрт те что. Ладно, вернётся домой, будет что рассказать. А кому рассказывать-то? Жена ушла, когда он в Москву на заработки уезжал. Там Славка несколько лет в охране асфальтового завода отсиживал сутки через двое. Потом вернулся, дом подремонтировал, устроился комбайнером в соседнем акционерном обществе, зарплата копеечная. Однажды узнал, что в селе казачью организацию создали — атаман из местных, директор клуба. Был обычный мелкий чиновник — серый костюмчик, дряблая физиономия с приплюснутым носом, и вдруг на тебе — шествует навстречу Славке в казачьей форме, при шашке и нагайке, бороду кудреватую отпустил, взгляды строгие мечет из-под бровей. Тут в районе их клуб передумали ликвидировать, раз пошли смотры казачьей самодеятельности да собрания, куда ездило начальство. Село стали снова станицей именовать, пусть и не официально.
У других в округе тоже патриотические организации были, но не умели бурную деятельность демонстрировать, как атаман — тот ещё о каждом своём чихе в газету писал: то конное состязание провели — это на пяти-то лошаденках, то с детьми «Зарницу» организовали, а прошлой весной накатал обращение к президенту, всецело одобряя и приветствуя присоединение Крыма. И хотя президент, разумеется, о районной газете и слыхом не слыхивал, из области атаману присвоили звание — Заслуженный работник культуры, что предполагало какие-то льготы.
Славка в казачью организацию вступил почти сразу, он от прадеда много слышал о своих предках. Прадед умер на сто седьмом году, когда Славке одиннадцать исполнилось, но многое успел рассказать правнуку. Родители Славкины часто ссорились, сына отправляли к родным. Прадед ковылял по саду, опираясь на две дубинки, вырезанные из орешника. «Как лыжник я», — сам над собой посмеивался. Но всё успевал — и за пчельником следить, и сараи ремонтировать. Готовила и дом вела его дочь — Славкина бабушка, той было за шестьдесят. Муж её погиб в Великую Отечественную, оставив вдову с двухлетней дочкой, та её и вырастила и замуж выдала за будущего Славкиного отца. Но тот оказался парнем непутёвым, и Славка только радовался, когда родители отвозили его в старый деревянный дом, где суетилась бабушка, и расхаживал по усадьбе разговорчивый прадед. Ум у старика был ясный, взгляд острый. Когда Славке было пять лет, прадед сделал ему лук и научил стрелять, очень это занятие полюбилось мальчишке. А бабушка была богомолкой, регентом церковного хора. Он до сих пор помнит молитвы, которые она твердила, пока внук играл в горнице на домотканых половиках. «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых» — с этих слов начала обучение церковно-славянскому.
Атаман оказался человеком образованным. Славка стал брать у него книги по истории казачества, и словно горизонт шире распахнулся, оглянется в прошлое — а там такая глубина вековая — и рати, и герои, и подвиги, и то, как постепенно вынудили казачество, когда посулами, когда карами, превратиться в слуг государевых. Да так, что теперь они себя не воспринимают иначе, как сословием потомственных пограничников, а не нацией со своими интересами.
Как-то сказал Славке один русский: «Казаки — потомки беглых холопов». «Выходит, вы — потомки холопов не сбежавших», — ответил Славка. Но теперь и те и эти один крест несут.
На Донбасс Славка поехал, думая, что построят они новое государство, пускай и небольшое, пускай и вместе с русаками, но где будет справедливость и порядок. А вышло что: шайка кавказцев — соратники, наркоманы какие-то, алкаши, всем доверили оружие. Нет, конечно, и хорошие люди есть, но главное ведь — идея, основа всего движения, а то, о чём говорил Славке в селе атаман — о народной республике, показалось брехнёй, прикрывающей разборки местных богатеньких и мутные задумки российских спецслужб. Происходящее выглядело, как месть украинцам за Майдан. Собственно, Славке когда-то Майдан понравился, но потом в России стал отовсюду слышать, что направлен он против нашей страны. И поверил. А как не поверить, если каждый день по телевизору твердят одно и то же. И даже на сайтах националистов, которых он единомышленниками считал.
…Главное, сражаться за правое дело. Но оно вообще правое тут или левое? Вчера видел танки с надписью «За Сталина». Слушаешь ли выступление на митинге, читаешь ли газеты — всюду суют «совок», как идеал, как цель. Припорошат речами о народовластии, а везде рыла «регионалов» — выходцев из КПСС.
Обрывками вспоминались рассказы прадеда, как расправлялись большевики с казаками:
— А потом побросали и мёртвых, и раненых в одну телегу и повезли на кладбище. Свалили в могилу, а оттуда один из казаков пить попросил.
— Там крови много, пей. — Отвечали большевики.
Красные в казачьей крови выкупались. А теперь говорят, что Новороссия нас примирила. Славка по жизни не раз встречал таких патриотов, которые признавались, что хотя их родные отсидели, и Ленина и Сталина нужно простить, второго тем более — он, дескать, фашизм победил и Россию поднял из руин. А какой ценой? Угробив половину народа.
С атаманом Славка спорил. Тот сам был когда-то коммунистом, и для него тема противостояния красных и белых осталась болезненной.
— Я память своих предков не предам. За то, что коммунисты над казаками творили, всё советское нужно с лица земли стереть. — Твердил Славка.
— Я сам казак! — Бубнил атаман. — Коммунизм в Россию врос, мы с ним сроднились. Я в компартию искренне вступил, ничего с этого не имел.
— Идеология российская по отношению к нам не изменилась, по-прежнему для власти казаки — расходный материал, — возмущался Славка.
— Там, на Донбассе, мы сможем себя проявить как строители своей республики. — Обнадеживал атаман. — С идеологией собственной, с нашими традиционными ценностями.
…И вот она ценность — всё тот же истукан.
Слишком хорошо знал Славка, что такое большевики. Прадед места для иллюзий не оставил:
— А дядьку моего красные вытащили из хаты, штыками искололи, привязали за ноги к телеге, сел туда один, да и погнал лошадь вскачь через станицу. Нахлёстывает и кричит:
— Сторонись, казак едет!
Поначалу казаков без суда казнили, а через пару дней собрали трибунал из местных босяков и пьяниц, и те к смерти приговаривали или оставлял жизнь за выкуп. У наших родных выкупа не оказалось…
Зачем прадед всё это рассказывал ему, ребёнку? Почему не сберёг от своих страшных воспоминаний? Или надеялся на то, что когда-нибудь Славка сумеет отплатить? Что наступить иное время? А оно уже начиналось. Нет, вряд ли видел прадед так далеко. Просто не с кем ему было поговорить. Бабушка, его дочь, разговоров о политике избегала, говорила, что всех Бог рассудит, что врагов их семейства он давно прибрал. Но рассказы прадеда накапливалось, накапливалось в Славкиной памяти, и стало так, что основой взглядов стала нутряная, звериная ненависть к коммунистам. Славка мог общаться с ними, и говорить, что при «совке» тоже не всё было плохо, но если доходило до спора, вдруг в висках начинало стучать, в глазах темнело, и готов был задушить собеседника.
Те, кто сейчас по донским и кубанским станицам живёт, зачастую по крови не казаки вовсе — потомки иногородних с Поволжья, у них казачьего — одна справа, пошили форму, купили шашки и нагайки, атаманов губернатор назначает. Всё возрождение до недавних пор сводилось к созданию фольклорных ансамблей. Ещё на праздниках казаки за порядком следили, чтобы пьяницы бутылки мимо урн не бросали. И когда на Донбассе началась война, многим показалось, что вот оно — реальное дело. Даже городок один с близлежащими сёлами назвали казачьей республикой. Своя земля. Славка тогда обмолвился: а почему за чужой, за украинский счёт? В России что же, нельзя вернуть землю казакам? У чеченцев — республика, у ингушей — республика, у осетин — республика, у бурят — республика, у якутов — республика, а у казаков — дуля с маком.
— Донбасс тоже территория Присуда. — Констатировал атаман.
— Только вот большая часть наших земель в России… — Уточнял Славка.
И вот идёт он по Терновке на свой проклятый пост.
Занесенные снегом улицы пустынны, редко где горит свет — керосиновые лампы. Больше половины жителей уехали осенью. Не то чтобы боялись, что отключат газ — у большинства были печи. И запасы кое-какие оставались — с огородов. Но опасно стало.
На пороге одного дома стоит местный ополченец Сыч. У Сыча одутловатое смуглое лицо и масляные тусклые глаза. Он крикнул Славке, показывая на Буса:
— Подари собаку!
— Так ты сожрёшь, — огрызнулся Славка. Он слышал, что когда бывают перебои с продуктами, Сыч убивает и ест собак. Мол, мясо жесткое, воняет, но на закуску годится. Славка Сыча презирал.
Встретилась группа молодёжи — ополченцы с местными девушками, хохочут, что-то напевают. Колядуют что ли? Да ведь в такое время и не откроет никто гостям — побоятся.
Славка вышел на площадь. Справа полукругом — сельская рада, дом культуры и школа. Слева дома с темными окнами. За ними белеет поле, растворяясь в сумерках. Но в безрадостной бездне подступающей ночи Славка заметил тёплое сияние, оно даже низкие тучи позолотило — это зажгли свет в соседнем селе, которое украинцы контролировали.
Среди домов стояла старинная церковь с массивной колокольней, в окнах виднелись огоньки свечей. А на площади высился на постаменте стандартный памятник Ленину. Правую руку вождь мирового пролетариата простирал вдаль, левую сунул в карман. На голове кепка, пальто распахнуто, лицо залеплено снегом — может, кто и нарочно снежок бросил. Скрепа новороссийская. Славка обошел кругом объект, заметил у постамента пустую бутылку, из которой торчали две бумажные гвоздики.
Подбежал Бус и, задрав лапу, нахально пометил памятник. Потом умчался с площади.
Славка стал неподалёку, стесняясь своей роли. Поглядывая на церковь, тихо зашептал знакомые с детства слова: «Рождество твоё, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума…». В детстве эту молитву просила его петь бабушка, наивно радуясь тому, как внук старательно выводит мелодию, от неё услышанную.
Из-за мелкого сухого снежка вышла девушка. Закутанная в дранный пуховый платок, в длинном старушечьем платье, она смотрела на Славку глубокими карими глазами. Как её зовут? Кажется, Оля. Славка слышал, что весной её увезли какие-то парни с оружием, а через несколько дней вернули, но она сошла с ума, мать не узнавала. Та вскоре и умерла — наверное, не перенесла превращения красавицы-дочери в юродивую. Девушка прибилась к церкви, где её опекала жена местного священника.
Оля оглядела часового, потом подняла глаза на памятник. Быстро заговорила:
— А у него голова пустая, слышишь? В ушах свистит.
Славка прислушался. И впрямь Ленин над ним посвистывал. Может быть, скульптор подшутил? Значит, фигура полая.
— Да, ветер. — Усмехнулся он. — А ты заметила?
— Я всё замечаю. Но там не ветер, у него в голове кто-то сидит, маленький, тёмный.
— Выдумаешь тоже, сказочница.
— Я никогда не вру. Он всё отсюда высвистит, людей, дома, собак, — она наклонилась и погладила вернувшегося Буса. Славка отмахнулся:
— Это в доме нельзя свистеть — денег не будет.
— А денег здесь уже нет. Маме пенсию не несут и не несут.
— Иди домой, а то замерзнешь, — строго сказал он. Вот такие сейчас сумасшедшие — забыла о материнской смерти, а про деньги помнит.
— Ве-ерит в нас несгибаемый Донбасс… — Вдруг тоненько пропела она, и Славка оторопело уставился на юродивую. Собственно от таких людей ждёшь скорее молитв или народных песен, старинных, предвещающих нечто особенное. А эта бедняга, наверное, наслушалась рэпа, который порой гремит из фойе сельской рады.
— Иди домой. — Уже раздраженно повторил он. — Или в церковь, помолись.
— Ага. За тебя, грешника, — весело заявила бродяжка и засеменила через площадь.
Славка наклонился и, схватив Буса за пушистые щёки, потрепал, тот колотил хвостом по снегу.
— Утром дам тебе пожрать, — сообщил он псу. — Только ты ведь от картошки морду воротишь, а тушенки у нас мало. — Нашёл в кармане кусок батона, кинул Бусу. Тот отошёл в сторону и стал закапывать — про запас. Славка поднял голову. Безликий Ленин всё также каменел в своём неподвижном рывке навстречу ветру.
— Сука лысая. — Мрачно сказал Славка. — На хрен ты не нужен никому. Я б тебя сам взорвал.
Мороз крепчал. Сухой снег перестал сечь лицо, словно леской. В небе стояла яркая полная луна. Порой через площадь проходили в церковь люди.
— Часов одиннадцать вечера, — подумал Славка. Он не замёрз, но тянуло в сон. Повыше подняв воротник куртки и прикрыв шарфом подбородок, Славка задремал, его словно мягко толкнуло в тёплую воду бесконечной реки. Услышав мерный шаг приближающейся толпы, он сонно приоткрыл глаза. Мимо тянулся из церкви крестный ход. Золотые огни свечей, зажатых в руках, озаряли лица, поразившие его одинаковой безмятежностью, словно не о чем было им просить Бога, не о чем горевать и тревожиться.
Почему они по-летнему одеты? Ситцевые платья на женщинах, казачья форма на мужчинах, дети в белых рубашонка. И кровь на одежде.
— Кто это? — Спросил он вслух, От людского потока отделился мальчик и пошёл прямо на Славку, протягивая ему свечу. Брови ребенка сдвинулись, он мучительно шевелил губами, как будто стремился что-то выговорить. Но вдруг отступил в толпу.
Крестный ход потянулся прямо в поле, на ту тропинку меж домами в другое село.
— Проснуться, проснуться, — заколотилось сознание, словно в ловушке. Славка открыл глаза, задыхаясь, отшатнулся от постамента, к которому во сне прислонился плечом. Площадь оставалась пустынной. Свет в церковных окнах больше не был заметен — то ли большинство свечей догорело, то ли, тут ему стало жутко, унес их в степь невозвратный крестный ход.
— Я ведь не Ленина сторожу, а чужой мир, где моих предков убивали, едва они вспоминали о том, что не пограничные псы Империи. Часовой чёртов. — Одиночество клонило к философии.
От здания сельской рады шагал высокий мужчина. Когда приблизился, Славка узнал его — из местной интеллигенции, старый учитель. Высокий лоб, абсолютно седые волосы зачёсаны назад, блестит оправа очков. Подошёл, крепко пожал Славкину руку, воскликнул:
— Как замечательно! Это ведь моя идея — поставить часового в Рождество. Среди украинцев есть католики, для них сегодня не праздник, вполне могут что-нибудь натворить.
— Я бы лучше там стоял, — Славка хмуро кивнул в сторону церкви.
— Как сказал Владимир Ильич, религия это род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ. Я лично атеист. Но большинству вера необходима как психологическая опора. Правда, сейчас она стала подпоркой власти. Взять хотя бы Россию.
— Разве вы не сторонник России? — Спросил Славка без интереса.
— Я не слишком доверяю Путину. Но в данный момент, в данный исторический момент, мы должны сплотиться вокруг него против Америки. Если бы не наша борьба, её ракеты уже стояли бы под Донецком.
— К чему Америке ракеты под Донецком? Современное оружие, по-своему смертельное для государства — экономические санкции. Или компьютерные вирусы, которые выводят из строя технику противника, стирают данные и открывают секретные архивы.
— Вы просвещенный юноша. И всё же здесь роют окопы и ходят в атаки, как сотню лет назад. Реальную войну с настоящими жертвами никто не отменял.
Славка хотел усомниться в нападении Америки, но решил, что тогда учитель не отвяжется от него до утра.
— Не замерзли? — Заботливо поинтересовался собеседник.
— Нет, — ответил Славка, хотя морозец чувствовался.
— Держитесь. Скоро утро.
И старый коммунист, козырнув, зашаркал обратно.
Из церкви вышел человек и направился к двери на колокольню.
— Будет звонить, — подумал часовой, зевнул и перекрестился. Из соседнего села уже доносился праздничный перезвон. Славка подумал, что сейчас в такой же церкви молятся о победе тому же Христу украинцы. Кого выберет Господь? На чьей он стороне? Обо всех скорбит, наверное.
Вдруг с колокольни вместо звона донёсся треск и грохот. Славка вздрогнул. На взрыв непохоже. Он бросился туда. Из церкви на шум вышли люди, оглядывались по сторонам. Славка, спотыкаясь в темноте на винтовой лесенке, цепляясь за перила, поспешно поднялся наверх. В темноте грудой лежали колокола с обломившейся балкой, на которой они были подвешены, под ними распластался человек. Славка, выглянув через перила, крикнул стоящим внизу: «Сюда! Звонаря придавило!» Он даже знал этого чернобородого парня из бывших семинаристов — рванул на Донбасс бороться с униатами, и вот как дело обернулось. На колокольню поднялись ещё несколько ополченцев. С бранью, надсаживаясь, стали поднимать, растаскивать колокола и деревянные обломки, чтобы вытащить звонаря, который голоса не подавал и кажется, уже отдал душу. Наконец обмякшее жалкое тело извлекли из-под груды дерева и железа.
В соседнем селе всё ещё звонили. Славка подошел к перилам, с колокольни посмотрел в сторону подсвеченных туч, и вдруг словно открылась перед ним вся Украина — в золотом сиянии над городами и селами, с блёстками куполов среди заснеженных крыш, перекликающаяся голосами колоколов, возносящая хор молитв к небесам. Он медленно спустился вниз, во тьму. На пустынной площади ветер по-прежнему игриво посвистывал в полой голове памятника. «Зачем я здесь? Почему? Кто мне эти люди? Свои? Наёмники, совки, местные отбросы…». Славка огляделся и позвал Буса, тот радостно подскочил к нему. Славка наклонился и тихо сказал:
— Уходим мы, Бус.
Тот, улыбаясь, вилял хвостом.
Славка повернулся в сторону своей чужой хаты, но потом махнул рукой — оружие с собой, паспорт с собой, крест на шее. Поспешно пересек площадь и, нырнув между домами, направился в чистое поле — туда, где исчез пригрезившийся ночью крестный ход. Наст после метели был плотным, идти легко.