(Из записей Марка Неснова)
Одной мадам Гальперин хватило бы на весь земной шар, чтобы оставшаяся часть населения заразилась махровым патологическим антисемитизмом, включая и урождённых евреев, которым выпало несчастье с ней столкнуться.
Мадам Гальперин (а так во дворе называли только её) учила всех жить и воспитывать детей.
Особенно она мучила еврейские семьи, которым национальная солидарность не позволяла выставить её за дверь.
Дети её ненавидели за это, а взрослые — за постоянные нудные поучения.
Всё человечество она делила на антисемитов и не антисемитов. Других критериев для неё не существовало.
Не знаю, любила ли она кого-нибудь на Земле, кроме своей внучки Софы, но ненавидела она больше всех на свете Петьку Курочкина.
Петьку комиссовали из лагеря пару лет тому назад по причине запущенного туберкулёза, и он приехал к матери доживать, сколько ему там ещё осталось.
Просидел он половину жизни, то ли с начала, то ли с конца войны. Как ушёл на фронт, так и сгинул. И объявился во дворе, когда из старожилов уже почти никого и не осталось.
Работал он у какого-то родственника в сапожной мастерской и пил горькую беспробудно.
Нет, он не валялся пьяный и не устраивал дебоши.
Просто он всегда был в подпитии, чуть выше нормы. Именно, чуть.
Мой папа, в отличие от мадам Гальперин, делил людей на тех, с кем он бы пошёл в разведку, и с кем не пошёл.
По всем признакам, Петьку папа относил к первым, потому что всегда готов был дать ему денег на водку, или опохмелить с утра дома. У непьющего папы всегда стояла бутылка для такого случая.
Мадам Гальперин этого вынести не могла, и папа получал от неё упрёки и поучения.
— Если бы я не родился евреем, я бы стал антисемитом, — говорил всегда папа, после ухода мадам Гальперин.
Вечерами соседи усаживались перед окнами в своих палисадниках решать мировые проблемы и обсуждать прохожих.
Когда появлялся выпивший Петька Курочкин мадам Гальперин тихо, но так, чтобы слышал весь двор говорила:
— О, пожалуйста, возьми его за рубль двадцать!
Что это означало, мне неведомо до сих пор, но то, что она хотела выразить Петьке своё: *Фи!* - было понятно каждому.
Так происходило каждый день и довольно долго.
Петька не обращал на это никакого внимания и шёл своей шаркающей походкой мимо наших окон в другой конец двора, где в финском домике жила его старая мать.
Но однажды он не выдержал и пошёл к палисаднику, где сидела мадам Гальперин, её еврейская родня и приятели.
— Вот, говорят, что Петька Курочкин не любит жидов. Кто говорит? Все говорят.
А Петька обожает жидов. Да Петька за одну мадам Гальперин пол-России расстреляет.
Потому что Мадам Гальперин хоть и жидовка пархатая, но человек замечательный и добрый.
Так Петька выступал минут двадцать перед перепуганной мадам Гальперин и её окружением, раз сто повторив слово *жид* и раз двести сказав, как он их всех любит.
В воздухе стоял ужас, но придраться после такого признания в любви было не к чему.
Затем он спокойно повернулся и пошёл восвояси, по дороге поздоровавшись и подмигнув моему отцу и дяде Грише Загорскому тоже еврею-фронтовику.
С этих пор мадам Гальперин Петьку не трогала, но шепталась по всем углам, что большего антисемита она в жизни не встречала и что Бог его накажет.
И действительно, к осени у Петьки открылось кровохарканье и он, после тубдиспансера, уже не ходил на работу, а только иногда сидел на лавочке перед своим домом.
Говорили, что зиму Петька не переживёт.
А потом стали происходить чудеса.
В наш двор приехали странно одетые люди. Никто раньше у нас не видел, как одеваются религиозные евреи, поэтому долго не могли разобраться, что за народ прибыл в наш двор.
Это были евреи с Западной Украины, которые на протяжении двадцати лет разыскивали человека по фамилии Курочкин Пётр Иванович.
Оказалось, что в начале войны Петька с группой окруженцев выводил к нашим несколько еврейских семей, сбежавших от немцев.
К нашим вышло только двое бойцов, которые при переходе линии фронта в бою не участвовали.
Каждый из них нёс на себе много дней больного ребёнка. Остальные бойцы погибли.
Когда вышли к нашим, оказалось, что Петька ранен в спину.
У него приняли больную девочку, а самого унесли в лазарет.
С тех пор семья Гольцман разыскивала своего спасителя, зная только, что он Курочкин из Николаева.
Инстанции отвечали, что он пропал без вести.
Поиски с годами прекратились и только Аня, спасённая им девочка, ежегодно посылала запросы во все инстанции. Наконец, недавно адресное бюро дало ответ и адрес.
Евреи узнали в этом умирающем рыжем мужике своего спасителя и принялись причитать и голосить у его кровати.
Петька держал за руку спасённую им Аню и недоумевал:
— Ну, почему евреи? Что мне, не всё равно? Что бы я татарку бросил, что ли?
Но евреям было бесполезно что-то говорить. Они называли Петьку праведником и молились за его спасение.
Пробыв несколько дней, они уехали, обещав вернуться за Петькой и его матерью, чтобы лечить его в предгорьях Карпат.
Моему отцу они оставили деньги на время их отсутствия.
Но Петька умер. Хоронили его приезжие и местные евреи. Скрипки играли еврейские мелодии. Двор не вмещал столько народу, и люди стояли на улице.
Над Петькиной могилой евреи поставили памятник, на котором написали: *ПРАВЕДНИК*, — а под надписью изобразили семисвечник.
У памятника всегда лежали живые цветы.
Говорили, что после отъезда Гольцманов в Америку в начале 70-х на могилу к Петьке носили цветы мадам Гальперин и её внучка Софа, отец которой погиб в сорок втором.