Вечером в пятницу Гурий Ласлович объявил о собственной смерти, запланированной на субботу. Развесил на соседних домах заранее приготовленные листочки, вещающие об этом печальном событии, позвонил друзьям, дал объявление на местном радио. Потом отключил телефон и дверной звонок, чтобы до завтра не беспокоили.
Утром он плотно позавтракал, открыл входную дверь и, переодевшись в чистое, лёг помирать.
К полудню начали подтягиваться посетители. Они заходили к Гурию в комнату, поснимав чепчики, некоторые смахивали предательские слёзы, а особо отчаянные щупали пульс. Потом удалялись на кухню, где уже часам к трём дня было не протолкнуться. Надо сказать, что разговоры, обрывками долетавшие до него, Ласловича радовали. Но он и в самом деле был человеком неплохим, так что ожидающие ничуть не лукавили.
Вечерело. Пульс был наполнен и стабилен, как у эритрейского марафонца, ещё не нахватавшегося лондонского смога. «Пока не…» — докладывал кухне очередной щупарь. Племяш Имрька многозначительно посматривал на холодильник, где усилиями подтянувшихся стояло уже примерно пол-ящика, и не выдержал в конце концов.
«А не…» — начал было племяш, и сообщество, не дав закончить фразу, дружно выдохнуло: «Да!!!»
Когда Гурий уловил знакомые бульки, помирать он передумал окончательно, вышел к друзьям-родственникам на кухню прямо в трусах (а чего стесняться потенциальному жмуру?) и присоединился.
Вот и чудно, ибо жизнь — прекрасна.