Куда же мне выйти, мама, в какую дверь? Мудрые парки почти распустили петли. Если я буду плакать — ты мне не верь, просто я очень устала, устала петь им. Страннику петь, далекому кораблю, лелеять младенца, спящего в колыбели. Мама, я не понимаю, кого люблю, кому я пою эти песни на самом деле. Голос мой — нить, для всех одиноких — след, голос мой — эхо, послушай его напевы.

Мы заперты, мама, заперты на земле.

Если ее остановят — я выйду первой.

Юнга на мачте бьется: «Земля, земля!», донный песок зеленым закрыт стеклом. Забирай меня к черту с этого корабля, я устал от его рангоутов и узлов. Мой Летучий Голландец, корабль, который мертв так давно, что ему не страшны ни шторма, ни штиль, — отпусти меня в травы, где солнечный зреет мед, где земля горяча и вечна, а воздух тих. Я искал этот остров над бездной в краю морей, я прошел через ад - но и в нем не нашел земли. Это дерзкое сердце дает постоянный крен, от которого все на моем корабле болит. Мы ходили кругами — над компасом звезд не счесть, я смотрел в горизонт, насколько хватало сил. Я хочу на землю — спать на твоем плече, ни о чем другом не думать и не просить.
Где-то юнга на мачте бьется: «Земля, земля!», где-то дремлет корабль, зарывшись в песочный шелк.

Если выйдешь из леса вечером — не стреляй.
Береги патрон, любимая. Я пришел.

Какое лето вылеплено из глины, янтарной патокой собрано в чашу дня. Здесь по утрам приходишь к себе с повинной за то, что свету этому изменял, живешь в посте, в труде, в чистоте сердечной, не помышляя больше о суете. И кажется, что лето пребудет вечно — пресветлых снов достойным, благих вестей.

Но колокол под ребрами дышит гулко, и вторит шагу, взбалмошен и упрям.

Мы встретимся в излучине переулка на берегу холодного ноября.

Сидеть в ногах у крепости, смотреть,
как попадает в облачную клеть свет золотого дерзкого луча, не спящего в июне по ночам. Так острова берут любовь в кольцо, так ярок цвет небесных изразцов, так порастает прошлое быльём…

Господне лето в имени Твоем.

А сегодня не день — а запев, колокольный звон. Смерть поправ, поем, беззвучной зиме назло. Ты зовешь нас издалека, состоишь из слов. Золотое небо, лазурное в нем крыло. Кто идет в ночи — дай покоя ему и сна, помоги никогда не вспомнить и не узнать. Оставляю, благослови, подними со дна. Здесь такая цветет весна. У меня есть дом, дорога и облака. Это все о том, как премудрость Божия велика, как ведет он и ребенка, и старика.

Как легка у Него рука.

.
С каждой весной
становишься все резонней,
настойчивей, резче,
заходишь к Нему без стука,
говоришь:
«Объясни, зачем это было —
зима без звуков,
зал без цветов,
театральное межсезонье,
зачем мы
пытались выжить в таком режиме,
все время хотели воздуха,
бились оземь,
… показать весь текст …

Нежность в том, чтобы слушать, как ты ходишь по магазину,
выбираешь что-нибудь к ужину, дышишь в трубку,
спрашиваешь про мидии или рукколу,
пачки пельменей складываешь в корзину,
занимаешь очередь, шутишь с девушками чужими,
шуршишь пакетами, забываешь на кассе сдачу…

Нежность в том, что невозможно уже иначе.
Точнее, иначе просто непостижимо.

Первый поймет, вторые напишут: наше.

Женщина держит весы, над ней пролетает птица.

Что есть равновесие, друг мой?

Чаша весов,

перо, лежащее в чаше?

Или способность просто остановиться

За миг
… показать весь текст …

Я буду голосом твоим,
голосом,
голосом,
говорить тебе, тобою недоговаривать,
твоим вдохом в знойном июльском мареве,
испариной,
каплей пота у кромки волоса,
вниз — в ложбинку груди скатываться,
прогибаться, скрываться, складываться,
рисовать на загаре полосы…
Буду голосом твоим,
голосом,
голосом,
перешептывать, переписывать, пересказывать,
… показать весь текст …

И казалось, что править миром давно привык, перебрал имена, истории, голоса…
А теперь вот сидишь у ног ее, как старик
возле собственной смерти.
Не знаешь, что ей сказать,
только смотришь влюбленно —
не верится, что пришла, ты такая красивая,
Господи, ты ко мне…
И целуешь ей руки, и кожа ее бела,
и пронзительно синие вены текут под ней.
И она тебя греет, и плечи твои дрожат,
и последнее слово тянется, будто стон.
И ударной волною идет из тебя душа,
как блудница и мытарь,
спешащие
… показать весь текст …

Когда она свой пятый перелом срастила не запястьем, а крылом и научилась воздуха держаться, он уезжал последним дилижансом, и это им обоим помогло. Его искать не стали: слишком мал казался куш, его ждала тюрьма, без золота охота ли возиться? В ночь на четверг забрал его возница, а пятница решила все сама. Она проснулась в городе чужом, с бессмысленным тяжёлым багажом, что память оставляет всем изгоям. Хотелось боли, ярости и горя, но, оказалось, голос поражен. И вот тогда пришла пора молчать, см…
… показать весь текст …

Он говорил: «Плыви», и она плыла.
В окне было море, черное, как смола,
И в этой смоле застывшие корабли
Видели землю во сне, не узнав земли.

Он говорил ей: «Пой», у нее внутри,
Вторя его дыханью, рождался ритм.
Луч маяка дозорным входил во тьму,
Чтобы услышать, как пела она ему.

Он говорил: «Моя», говорил ей: «Будь!»,
Пульс учащался, пот выступал на лбу,
Алое солнце бродило в его крови…
… показать весь текст …

Ты далеко от больших городов, ты едешь, ограничения сбрасываешь однажды. С тобой говорят животные или дети, зная, что ты встречаешься с самым важным. Старое дерево, сломанное ненастьем, птица в снегу, не выжившая в морозы. Так, разминувшись, мы составляем части того, что дает ответы на все вопросы. Ставни в домах распахиваются утром, выходишь в мир обреченным военнопленным. Поднимается солнце, монахи читают сутры, душа находит тело для перемены.

Все состоит из этих священных таинств. Дети смеются, кошка идет по крыше. На дереве птица весну свою призывает.

Я твое эхо слышу.

Я построю нынче не мост, не брод — от ворот-поворот атмосферный фронт, грозовым раскатистым колесом проведу его огненной полосой. Не слыхать ни мольбы, ни пустой хвальбы, где шумели деревья — стоят столбы, где текла река, расплескав шелка, не коснется больше рука песка. Каждый юный смертен, а смертный юн, потому я сейчас о тебе пою, словно птица вещая Гамаюн, укрываю спящих в моем краю. У меня не край — поднебесный рай, коль сорвал тростник — пригуби, играй, изучай напевы да выбирай, от какого и…
… показать весь текст …

Сквер преломлен в реке — золотом спит на дне. Осень в моей руке. Я отражаюсь в ней. Мимо мостов, дорог, мимо кирпичных стен ветер несет листок на голубом холсте. В призрачной дымке бел город семи холмов. Мне бы кричать тебе, но не хватает слов, мне бы тебя искать, но не откроешь дверь…
Как ты была близка. Как далеко теперь.
Сквер преломлен в реке — словно в стекле лучи. Я продолжаюсь: с кем? Осень моя молчит. Солнечный зайчик спит где-то внутри меня. Осень, столица, сплин. Листья. Разлука. Я. Время на вкус горчит, ветер играет джаз. Сколько у нас причин? Сколько причин — для нас? Воздух во мне дрожит — с сердцем моим един.
Где ты сейчас, скажи? Где мне тебя найти?
Сквер преломлен в реке — калейдоскоп разбит. Осень в моей руке. Ты — у меня внутри. Зеркало — как порог. Переступить его… Город семи дорог — и колокольный звон, и вереница птиц, тающих там, где свет. Я не могу уйти — выхода больше нет. Сквер сентябрит. Река ртутью ползет к нулю. Осень горит в руках.

Как я тебя люблю…

Просыпаясь в юго-восточной комнате с окнами в старый сад, силясь вспомнить истлевшие от забвения имена, не воскреси мое, не оглядывайся назад, в этой памяти я действительно не нужна. Мир устроен мудро, в каждом есть спасительный механизм уничтожения боли, выжигания по нутру. Если ты позволишь — он нас не сохранит, ты позволишь — нас не будет уже к утру. Ты позволишь, ибо молчание — лучший знак согласия на убийство или раздел того, что являлось нами или являлось в снах кому-то, кто спит, пока падает небосвод. Но просыпаясь в комнате (юго-восток, заря), не находя в своей памяти лиц и дат, не смей подумать, что все это было зря. Просто прочувствуй, как это. Навсегда.

Снайперское.
И мы едем с тобой уверенно в никуда, ибо сотни дорог не приводят к единой цели. И меняются лица, рушатся города, по словам идет тишина, по следам — вода, и понятно, что мы у Господа на прицеле. Его оптика совершенна, ее зрачок нас увидит и в райских кущах, и в адских копях — в общем, каждый из нас отмечен и обречен, и мы едем туда, где действительно горячо…

Он вспоминает о том, что не сделал копий, и стоит, перекинув винтовку через плечо.

Это был твой сумрачный лес, твой персональный Армагеддон — выходил один на один убивать себя, и свистела тугая плеть — то ли время врывалось в дом, то ли крест отпускал того, кто на нем распят. Это был твой сумрачный лес — ты его растил, ты землей ему был, чтобы в землю его сойти.

Но спустился огонь и встал на твоем пути. То ли время врывается в дом, то ли плеть свистит.

А мы все шли, и пустошью, и лесом, и городом, и берегом, и бродом, и вышли в осень, и осела осень дорожной пылью, шелестом, круженьем. Мы подошли к селению, отрезав пути назад, в другое время года, и вот мы здесь, но через слово — были, поскольку нам не запретить движенья. В селении все женщины бесплодны — ни голоса, рождающего ласку, ни песен, ни наскального рисунка, ни очага, зовущего согреться. Их дети нерожденные бесплотны — как все их нерассказанные сказки, как отзвуки серебряного звука игл…
… показать весь текст …

Каждый день — извечный чат, новостная лента. Ни один из нас не может уже иначе. Трансцендентны, социальны, амбивалентны, основательно заточены на удачу. Обитаем то в пространстве, то в перспективе, утоляем жажду жизни вином и млеком. Как до откровения дорасти мне, чтобы ощутить себя человеком? Терабайты, килоджоули, мегагерцы. Километры бесконечности за плечами.

Ты сидишь напротив и смотришь в сердце. Ничего из мира не замечая.