В ноябре 1770 года в Московском генеральном госпитале (теперь — госпиталь имени Бурденко) умер офицер, доставленный с войны против Османской империи. Скончался он не от ран, а от болезни, прозванной «моровой язвой», которую завезли в Москву не то с кем-то из раненых, не то с военными трофеями. Вскоре в этом же госпитале испустил дух лекарь, а всего умерло 22 из 27 находившихся там человек.

Власти сожгли дотла здание госпиталя, но в целом не парились до марта 1771-го, когда в течение полутора недель на тот свет отправились 130 работников Большого суконного двора. Их хоронили тайком по ночам, но шила в мешке не утаишь.

Московский градоначальник Петр Салтыков доложил Екатерине II в Петербург, что по Москве ходит вовсе не тиф, как предполагалось ранее, а самая настоящая чума.
Люди умирали прямо на улицах и лежали на виду целыми днями. Желающих убирать покойников не было. Заниматься этим заставили заключенных, которые с помощью крюков закидывали заразные тушки в обозы и сжигали за городом. Обычно такие повозки возвращались в Москву порожняком: арестанты ловили момент и сбегали.

Попытки обуздать эпидемию карантинными мерами не давали эффекта. Самоизоляция — для слабаков, а вот молитва считалась лучшим средством от всех болезней. Один вид врачей и больниц вызывал у горожан панику. Считалось, что если уж загремел в госпиталь, живым оттуда не выйдешь. В устах москвичей именно врачи были распространителями инфекции и виновниками всего происходящего.

Санитарные меры, которые принимались в Москве, сейчас могут вызвать усмешку. Деньги обрабатывали пивом или уксусом, а помещения окуривали можжевеловым дымом. Особое недовольство у горожан вызывала необходимость сжигать вещи умерших от чумы родственников.

Пик эпидемии длился с июля по октябрь 1771 года, когда ежедневное количество трупов порой превышало тысячу. Салтыков, как и многие другие московские начальники, свалил из города. Он сделал это вовремя, когда выезды из Москвы еще не были перекрыты, а сам город не погрузился в хаос

Наступило голодное время. Крестьяне, узнавшие про эпидемию, отказывались ввозить в Москву продукты. Одна за другой закрывались фабрики, оставляя десятки тысяч рабочих без средств к существованию. Обстановка в городе только способствовала распространению чумы. Мусор из Москвы практически не вывозили, а нечистоты сливали в речки, из которых потом и пили.

Кто-то пустил слух, что Боголюбская икона Божьей матери, установленная у Варварских ворот в Китай-городе, чудесным образом защищает от всех хворей. Народ бросился целовать святой лик, распространяя заразу еще быстрее. 15 сентября 1771 года архиепископ московский Амвросий остановил это безумие: по его требованию икону убрали, а ящик с подношениями опечатали.

Но стало только хуже. Люди решили, что Амвросий спрятал икону для себя, а пожертвования — прикарманил.

В этот же день и без того взрывоопасная ситуация окончательно вышла из-под контроля. Тысячи протестующих, вооруженных дубинами, топорищами и камнями разнесли в хлам Чудов монастырь. 16 сентября агрессивная толпа ворвалась в Донской монастырь, где скрывался Амвросий. Его швырнули на улицу и потребовали объясниться. Говорят, архиепископ почти уладил конфликт, но тут — откуда ни возьмись — прибежал дворовый Васька Андреев да всадил в Амвросия кол. После этого обезумевшие люди забили архиепископа до смерти.

Усмирять бунтарей Екатерина велела генерал-поручику Петру Еропкину — самому высокому чину среди тех, кто не сбежал из Москвы. Еропкин ввел в город войска численностью около 10 тысяч человек. С воинственными горожанами не церемонились — в ход пускали штыки и картечь. 17 сентября бунтовщики подошли к Кремлю с требованием освободить пленных и раненых. Толпа искала Еропкина, чтобы растерзать вслед за Амвросием, но генерал грамотно расставил по городу своих людей и вооружение. Бунт захлебнулся в крови в тот же день. Потери со стороны бунтующих составили 100 человек убитыми, еще 300 отправились под суд.

Вскоре из Петербурга прибыл граф Григорий Орлов. Ему предстояло покончить с эпидемией. Первым делом Орлов разрядил социальную напряженность. При нем открывались новые больницы, но теперь выписанных из карантина ждало пособие: 10 рублей для женатых, 5 — для холостяков. Это стало хорошим стимулом для населения наконец-то довериться врачам. При этом граф лично обходил карантинные заведения и следил за порядком. Всего на реализацию плана Орлова государственная казна потратила около 95 тысяч рублей.

Повсеместно открывались новые бани, покойники с улиц исчезали, как и вся остальная антисанитария. При Орлове наладилось снабжение Москвы продуктами и питьевой водой. Кладбища теперь обустраивались строго за пределами города, а не как раньше — у ближайшей церквушки.

Весь комплекс мер привел к тому, что эпидемия начала стремительно угасать: в сентябре 1771 года было около 21,5 тысячи умерших, в октябре — 17,5 тысяч, ноябре — 5,2 тысячи, а в декабре — 805 человек. В ноябре 1772-го Москва вновь стала полностью безопасной для проживания.

По разным оценкам, от чумы 1770−72 годов в Москве умерло около 57 тысяч человек. То есть, примерно каждый третий житель города. Хотя в частном письме Екатерина писала о 100 тысячах. Учитывая приведенную выше раскладку жертв по месяцам, данные императрицы кажутся близкими к истине.

Не забыли власти и про бунтовщиков. Из трех сотен задержанных 142 отпустили с миром. Четверых, включая Василия Андреева, повесили, остальных — высекли плетью и сослали на каторгу.

Подавивший бунт Петр Еропкин получил орден Андрея Первозванного и 20 тысяч рублей сверху (гигантские деньги!). Щедрая Екатерина сулила генералу 4000 крепостных, но тот скромно отказался. В честь Орлова возвели триумфальную арку в Царском селе и выпустили медаль «За избавление Москвы от язвы».

Москву же ждал приятный сюрприз. В 1779 году по распоряжению Екатерины в городе начали строить водопровод. Через 26 лет он был готов, и никаких эпидемий с подобным уровнем смертности в городе более не случалось.