Профессор Кисляткин в этот день не был похож на себя. Ярость, которая всегда была его топливом, исчезла. Он стоял у кафедры, и его лицо было опустошённым, а в глазах — только глубокая, всепоглощающая печаль. Он говорил с такой тихой болью, что это было страшнее любого его крика. — Я ждал. Ждал ваших ответов на последний вопрос: «А что я чувствую, когда ему лучше, чем мне?». И я понял, почему никто не ответил, — начал он. Голос его был тихим, почти шёпотом. — Потому что ответ слишком страшен. Вы не знаете, что чувствуете, потому что между вами и тем, кого вы называете «другом», больше нет ничего. Ничего. Только пустота. — Эта пустота, господа, — это не просто отсутствие. Это результат. Результат того, как система изнасиловала вашу любовь. — Любовь как товар. Вы думаете, что любовь — это когда вы любите человека? Нет. Любовь, в вашем понимании, — это товар. Это сделка. Вы любите, потому что вам что-то дают взамен. Комфорт, деньги, статус. И вы, как и ваши «великие» художники, продаёте свою душу за это. За эту иллюзию. — Раньше любовь была чем-то священным. Она была силой, которая двигала людьми, которая заставляла их быть лучше, сильнее. Но сейчас она — просто инструмент. Она стала, как та собака на цепи, о которой я говорил. Она получила «свободу» быть выставленной напоказ, но потеряла свою душу.
Его печаль была заразительной. После «крысиных бегов», после осознания зависти, я понял, о чём он. Любовь не может быть свободной, если она не свободна от выгоды. Мы обмениваем ее на удобство, и в этот момент она перестает быть любовью, превращаясь в контракт. Мы не можем честно ответить на вопрос о счастье друга, потому что в контракте нет пункта о его успехе, не приносящем выгоды тебе самому.
Студентка, чье сердце, видимо, еще не до конца переработано в фарш, тихо спросила: — Но ведь мы же всё равно любим… — Вы думаете, что любите, — Профессор посмотрел на нее с такой болью, что казалось, он смотрит не на нее, а на собственную сломленную молодость. — Но ваша любовь — это всего лишь ее имитация. Вы копируете то, что видите в фильмах, в книгах, но внутри — ничего. Потому что любовь не может существовать там, где царит предательство. А наше общество построено на предательстве. — Цена предательства. Каждый из вас — предатель. Вы предаёте своих друзей, когда радуетесь их неудачам. Вы предаёте своих близких, когда выбираете деньги вместо них. Вы предаёте себя, когда говорите, что любите, но в душе думаете о выгоде. И это не ваша вина. Это вина системы. Потому что она заставляет вас это делать. Она награждает вас за предательство и наказывает за верность. — Я видел это своими глазами. Я видел, как друзья предавали друг друга за должность. Я видел, как брат предавал брата за деньги. И я думал… что это безумие. Но теперь я понимаю, что это — норма. Это то, что вам продали под видом «свободы».
Профессор замолчал. Его глаза наполнились слезами — это было не шоу, это был настоящий, искренний срыв. Он медленно подошел к доске и написал одно слово, которое вмещало весь его мир: БОЛЬ. — Вот что остаётся после предательства, — прошептал он. — Она — единственное, что в вашем мире не продаётся. Единственное, что нельзя купить, но можно получить сполна.
Он плакал, и это было финальным аргументом. Ярость можно имитировать, презрение — играть. Но эта боль была непродажным товаром, который остался у него, когда он осознал цену своего собственного предательства или предательства, которое пережил. И эта Боль была единственным доказательством того, что его душа не стала «фаршем».
Звонок прозвенел. Шум в аудитории нарастал, но никто не двигался. — Ваше время вышло, — сказал Профессор тихо, как будто говорил сам с собой. — Дома. Не читайте ничего. Не ищите ответов в книгах. Посмотрите на человека, которого вы называете своей любовью. И задайте себе вопрос: «Что я готов отдать, чтобы он был счастлив?» Я не жду от вас ответов. Просто спросите. И если вам будет больно — значит, вы еще не окончательно сгнили.
Он ушел. Мы остались сидеть, глядя на слово «БОЛЬ». До этого он спрашивал, что мы чувствуем, когда нам плохо. Теперь он спросил, что мы готовы отдать за чужое счастье. Это был последний тест на то, осталось ли в нас что-то, кроме рыночной сделки. И все понимали: если ты не готов отдать ничего, то в тебе не осталось даже боли.