Обожаю старые фотографии, особенно чёрно-белые: в них живёт горьковатая сладость. Знаете, как привкус тёплого молока с мёдом после детских слёз? Почему горьковатая? Да потому что в этом ярком мире, в новеньких цифровых снимках уже не осталось столько света, сколько мерцало в тех, выцветших. И дело вовсе не в плёнке или пикселях.

Помню себя ещё до двух лет — кто-то ахнет, мол, так не бывает! Но я храню осколки памяти: мамину грудь, пахнущую ванилью; чёрного котёнка на изумрудной траве; первую поездку в деревню, где скрипели ворота. Помню коридор общаги, где эхо гулко повторяло шаги, и кухню, вечно пропитанную то ароматом жареного лука, то вонью подгоревшей каши. Помню, как было уютно в нашей комнатке, хотя термометр показывал 16°C: видимо, тепло шло от смеха, а не от батарей.

Не помню только, как тонула в речке. Говорят, пол-общежития сбежалось спасать, а мама, как бесстрашная валькирия, подхватила меня за шкирку, и даже платье не намочила. Не помню своего спокойствия: якобы даже не плакала. Но отчётливо вижу: там, в том мире, мне всегда радовались. Никто не кричал «уйди», не хлопал дверью.

Тогда я могла проснуться на рассвете, увидеть, как спит мама с открытым ртом, а потом босиком выскользнуть в коридор — и мир был мой! Да, падала, царапала коленки (ходила-то едва с года), но слёз не было. За это меня любил сосед, звавший смешно: «Эй, Конь с яйцами!». Стыдно даже. Его голос помню, руки… А лицо стёрлось, будто кто-то ластиком прошёлся по плёнке.

Однажды он вручил мне целую коробку спагетти. Родители отнекивались — это же его зарплата! — но он отвечал: «Наська любит». Обожала! Папа позже пел: «Люблю я макароны, хотя Анастасия их не любит!», а я возмущалась: «Чего? Люблю я!».

Потом случилась «радость с привкусом полыни»: нам дали квартиру. Не казённую клетушку, а целых две комнаты с лоджией! Мы ходили на стройку, и я высматривала наш будущий дом, как Золушка — тыкву-карету. Но когда переехали, меня накрыло одиночество. Помню до мурашек: стены глотали свет, холод пробирал под пижаму, и газ ещё не провели, а с потолка капало, словно дом плакал. Сидела, обняв колени, слушала хриплое радио. За дверью не было галдящих ребят, кухни, где подкормят пирожком. Даже с котёнком поиграть было нельзя.

Отметили новоселье, за лепкой пельменей познакомились с соседями. Но взрослые растворились в работе, дети — за учебниками. В садике стало ещё тоскливее. Спасли только сны, где я парила над ребятами, раскинув руки-крылья.

Потом случилось чудо: у меня будет брат! Я приникала к маминому животу, ловила толчки крохотных пяток. Рассказывала всем в садике, пока заведующая не вызвала к себе родителей: «Нельзя детям такое знать!». А я уже выбрала ему имя — «Счастье».

Когда в роддоме мне вручили свёрток с морщинистым крикуном, мир снова заиграл красками. Мы делили с ним всё: последнюю горбушку хлеба, одеяло, смех. Да, потом были драки из-за книжек, слёзы из-за сломанной куклы или машинки. Но главное — мы вместе.

Теперь же, перебирая фото, ловлю себя на мысли: настоящее счастье осталось там, на кухне, где убежало молоко. Попытки украсить жизнь сейчас похожи на детскую игру в «домик»: картонка от телевизора вместо серванта, тряпки вместо штор.

Но я научилась: счастье не приходит само, как братик в свёртке. Его куют из обгорелых досок прошлого, лепят из глины слёз. И когда смотрю на ту девочку с фото — ту, что верит в спагетти-феи и соседей-великанов — понимаю, что она шепчет мне: «Зажги свет сама!»

13/IX — 2023