Сердце Лань Синьюэ билось не просто громовым раскатом — это был яростный набат, сотрясавший ее хрупкие кости изнутри, эхо которого казалось единственным звуком во вселенной, застывшей в ледяном удушье кальдеры. Ее пальцы, холодные от напряжения и излучавшие призрачный, угасающий лунный свет, похожий на свет умирающей звезды, впивались в рваные, обугленные края зияющей бездны на груди Лин Фэна. Каждое движение было попыткой не просто сшить плоть, а стянуть края разрыва в самой ткани его бытия, остановить утечку души. Золотисто-алая кровь, густая, как расплавленный металл, и мерцающая мириадами крошечных, угасающих искр былого могущества Сердца Пробуждающихся Царств, сочилась непрерывным теплым потоком сквозь ее сомкнутые пальцы, обжигающе живая, почти пульсирующая на контрасте с мертвенной синевой его кожи и леденящим дыханием пустоши вокруг. Ее шепот, сорванный, хриплый, но пронизанный стальной нитью неистовой воли, был не просто мольбой, а шквалом заклинаний, брошенным в безжалостное лицо самой Смерти, высекающим искры из пустоты:

«Вернись… Слышишь?! Держись за мой свет, Лин Фэн… Зацепись зубами, когтями, чем угодно! Ты клялся… Клялся вернуться ко мне!»

Бездна Забвения. Не место, а состояние. Не Бытие, но и не Небытие. Антиматерия смысла.

Сознание Лин Фэна не угасло. Оно было вырвано, растянуто в бесконечно тонкую пленку над пропастью несуществования. Частица его души, отчаянно вплетенная Лань Синьюэ в золото-лунную Нить нового Якоря, была крошечным челноком, затерянным в океане вечной, абсолютной ночи. Бескрайняя, глухая (не просто беззвучная, а поглощающая саму возможность звука), всепоглощающая чернота, тягучая, как смола, и холодная не физически, а экзистенциально. Холод, просачивающийся сквозь призрак сущности, вымораживающий не кости, а саму память о тепле солнца, о жарком дыхании гнева, о нежности прикосновения. Он был здесь, и в то же время его не было — лишь точка осознания, затерянная в Ничто. Лишь слабый, но упрямо не гаснущий золотой огонек — его Незыблемое Сердце — вибрировал, словно струна, отбивая глухой, отчаянный ритм ее зова, доносившегося из немыслимой дали сквозь немыслимые барьеры.
«Синьюэ…» Мысль, лишенная не только звука, но и формы, чистый импульс тоски, была крошечным пузырьком, лопающимся в абсолютной тишине бездны. В ответ — лишь искаженное, далекое эхо ее голоса, доносящееся словно сквозь толщу льда и времени по той сияющей Нити, тонкой, как паутинка лунного света, но прочнейшей во всех мирах, ибо сплетенной из их общей воли. Это был его единственный маяк, путеводная звезда в абсолютной, вселенской дезориентации Забвения, единственная нить, связывающая его с понятием «Я».

Внезапно, казалось бы, неподвижная чернота заволновалась. Не физически, но в самом пространстве мысли, в подложке небытия. Из глубин, как масляные пятна на поверхности абсолютной тьмы, выползли тени. Не существа, а мерзкие осколки, обрывки кошмаров. Образы забытых страхов (детский ужас перед темнотой под кроватью, леденящий душу страх высоты при первом прыжке с утеса), моменты сомнений («Достоин ли я?» после изгнания отцом, миг нерешительности перед смертельным ударом по союзнику врага), шепоты поражений (звон разбитого оружия, хрип издыхающего товарища, горький вкус пыли после падения). Они накатывали вязкими, душащими волнами, обволакивая золотой огонек липкой паутиной отчаяния, шепча на языке его собственных мыслей: «Растворись… Отдохни… Забудь… Здесь тихо… Здесь покой… Никто не ждет…»

«Слабость?» Пронзительный, скрежещущий как песок под ножом голос. Проклятие Песчаных Царей, гложущее его годами, как червь, материализовалось в видении иссохшего, почти рассыпающегося скелета в древней, потрескавшейся короне из черного камня, засыпанного вечным, ледяным песком Забвения. Пустые глазницы сверлили его сущность. «Ты лишь сосуд для нашей ярости. Пустой кувшин. Песчинка. Сдайся. Здесь нет боли. Только вечный сон без сновидений.»

Сущность Лин Фэна, сконцентрированная в том крошечном огоньке, не дрогнула перед скрежещущим шепотом. Он не ответил словами. Он взорвался воспоминаниями.

• Яркая вспышка: Озеро детства, тихое, как зеркало, отражающее бесчисленные алмазы звезд в черной воде. Чистота. Бесконечность.

• Горячая волна: Гнев отца, обжигающий, как пощечина, слово «Позор!», и глубокая, скрытая рана под этим гневом — дрогнувшие губы старика, отвернувшегося слишком быстро. Боль принятия и отвержения.

• Резкий удар: Первый удар кулаком, хруст кости под костяшками, яростный рев собственной крови в ушах, чувство дикой, животной справедливости. Ярость защиты.

• Ледяное касание с теплом внутри: Маленькая рука Синьюэ, ледяная от холода, вкладывающая в его закоченевшую ладонь кусочек льда, выточенный ветром в форму хрупкого лотоса. Нежность среди снежной пустыни. Ее глаза, широко распахнутые, бездонные, как само небо в эту ночь, полные абсолютной, безрассудной веры, когда ее чистый голос рвал тишину Песнью Разлома, сливая серебристо-лунный поток с его клокочущим багрово-золотым светом в единую ревущую волну. Доверие до конца. Ее крик, разрывающий глотку, наполненный такой силой, что дрожали камни: «Я НЕ ОТПУЩУ!» Любовь. Не как чувство, а как закон вселенной, как сила тяготения.

Золотой огонек не просто вспыхнул — он рванулся пламенем, ослепительным, яростным, как солнце в миниатюре. Ярче. Упрямее. Вопреки всему. Тени взвыли, отпрянули, как от раскаленного железа, шипя и корчась, растворяясь по краям. Он не отрицал слабость. Не прятал страхи. Он обнял их, как старых, уродливых, но своих демонов. Они были частью его пути, наждаком, о который точился клинок его духа, шрамами, затянувшимися в броню. Его Память, его Бытие — вся его израненная, но несгибаемая история — стали несокрушимым щитом и раскаленным мечом в этом царстве Отрицания и Пустоты.

«Обещал… ей… вернуться…» Мысль, уже не пузырек, а сгусток чистой воли, прорвалась сквозь липкую тьму, устремившись по сияющей Нити, как огненная стрела, выпущенная из самого сердца.

На Грани. Мир Реальности, едва удерживающийся от соскальзывания в Бездну.

Лань Синьюэ вдруг ахнула, как от удара под дых. Она почувствовала ответ! Не звук, а резкий, болезненный толчок в самой сердцевине той золото-лунной Нити, что вилась теперь лишь в ее внутреннем зрении, связывая ее грудь с бездной. Слабое, но яростное, как барабанная дробь в агонии, биение его воли.

На ее раскрытой ладони, липкой от его крови, лежала Слеза Вечной Зимы. Артефакт, неделю назад сиявший холодным бриллиантовым светом, теперь был потускневшим, мутным, как старый лед, и покрытым густой паутиной глубоких трещин. И вдруг — крошечная, острая, ледяная искра, синяя как сердце айсберга, метнулась внутри нее, обжигая ладонь холодом абсолютного нуля.

«Он борется!» — мысль пронзила толщу ее усталости и отчаяния, как раскаленный клинок, вливая адреналин в опустошенные вены. Она втянула воздух, чувствуя, как трещат ледяные оковы ци внутри нее. Она собрала последние, скудные крохи своей ци, выжимая их не для исцеления плоти, а для одного — усилить связь, крикнуть громче! Лунный свет, струившийся из ее ладоней в рану, сменился с голубовато-серебристого потока на пронзительно белый, слепящий луч, почти невыносимый для смертных глаз, выжигающий сетчатку. Он сжался, сфокусировался в одну точку прямо над зияющей раной Лин Фэна, становясь крошечным, но невероятно ярким, как сколотая звезда, маяком, чей свет не просто освещал — он пронзал слои реальности, плоть, эфир, сам барьер между мирами, пробивая туннель сквозь Забвение.

«Слышишь меня, безмозглый, упрямый, дорогой глупец?!» — ее голос сорвался с тихого шепота, обретая хриплый металл команды полководца, ведущего последний бой. — «Твой путь здесь не кончен! Не смей сдаваться! Держись за мой свет! Из последних сил! Иди на него! Плыви, ползи, лети! ДОМОЙ!»

Переход. Дорога, вымощенная частицами души.

В Забвении золотой огонек Лин Фэна с диким воплем немой ярости рванулся вперед. Он больше не дрейфовал. Он плыл, отчаянно гребя против ледяного, вязкого течения самого Небытия, цепляясь за луч лунного света Синьюэ, который теперь прорезал тьму, как раскаленное лезвие, оставляя за собой дымящуюся борозду в пустоте.

Но Забвение не отпускало свою добычу. Оно воплотилось. Черные, скользкие, как нефть, щупальца, сплетенные из самой сути этого места — леденящей пустоты, искусительного шепота покоя, вечного холода забвения — выросли из тьмы, обвивая его пламенеющую сущность. Они тянули, сжимали, пытаясь задушить пламя, затянуть обратно в уютное, безболезненное Ничто. Каждое движение вперед давалось невероятной ценой — от него отрывались крошечные, светящиеся частицы его сущности, его воспоминаний, его силы, оставаясь гаснуть, как угольки, в вечной, беззвучной ночи. Это была неописуемая агония души, мука распада на атомы смысла. Он чувствовал, как необратимо слабеет, как меркнет, истаивает его золотой свет, как тускнеют краски воспоминаний.

«Слишком… далеко… Силы нет…» — отчаяние, холодное и липкое, пронеслось в остатках его мысли.

И тогда… сквозь боль, сквозь усталость, пробился другой образ. Не его боль. Боль Синьюэ. Ту мгновенную, ледяную пустоту ужаса в ее глазах, когда клинок Изгнанника поднялся для смертельного удара. Ту надрывную, хриплую боль в ее срывающемся шепоте, когда его кровь залила ее руки. Боль потери, которую он видел в глазах других, боль, которую он НИКОГДА не мог допустить, чтобы она испытала. Из-за него.

Ярость. Чистая. Ослепительная. Белая. Не от силы предков, не от древних артефактов. Его собственная. Выкованная в горниле испытаний, закаленная любовью и невыносимой тяжестью ответственности. Она вскипела в нем, как вулкан, смешавшись с золотом его Незыблемого Сердца в клокочущую, багрово-золотую адскую смесь.

Он взревел беззвучным ревом вселенной и рванулся вперед с силой, разрывающей основы. Черные щупальца лопнули, как гнилые нити, с шипением испаряясь. Лунный луч Синьюэ горел перед ним уже не просто звездой — он был вратами. Домом.

Реальность. Цена Возвращения уплачена.

На краю кальдеры, над бездной, тело Лин Фэна агонизировало. Оно не просто вздрогнуло — его выгнуло неестественной дугой, как от удара молнии в позвоночник. Не дыхание, а мучительный, судорожный спазм, выворачивающий суставы наизнанку. Из страшной раны фонтаном хлынула новая волна золотисто-алой крови, смешанной с черными сгустками и последними искрами умирающей силы, брызнув на лицо и руки Лань Синьюэ. Но она даже не моргнула, не отпрянула. Она вопилa, вкладывая в этот крик всю мощь своей души, всю ярость своей Незыблемости, всю безмерность своей любви, превращая голос в оружие против самой смерти:

«СЕЙЧАС! ВЕРНИСЬ, Я ТЕБЯ ПРИКАЗЫВАЮ! ВЕРНИСЬ!»

Ее лунный маяк, паривший над раной, вспыхнул с ослепительной, сжигающей сетчатку силой белого солнца. На мгновение он слился, синхронизировался с мощной, далекой пульсацией Якоря Двух Сердец, висевшего высоко в небе, и их совместный свет ударил в тело Лин Фэна, как божественный молот.
И Лин Фэн… веки, казавшиеся сшитыми из свинца, дрогнули… и открылись.

Не сразу. Сознание пробивалось сквозь вату агонии и пустоты. Веки были тяжелыми, словно из свинцовых плит. Мир кружился, расплываясь, распадаясь на абстрактные пятна слепящего света и угрожающей тьмы. Первое, что проступило сквозь туман боли и дезориентации, было ее лицо. Белее лунного снега, изможденное до тени, с запавшими висками и синяками под глазами, но… глаза. Глубокие, как озера в полночь, запавшие, но пылающие невероятной, почти безумной решимостью и… чем-то еще. И в них, как в темных зеркалах, отражалось его собственное лицо — изуродованное болью, потускневшее, но… живое. Живое!

Воздух с сиплым, булькающим хрипом ворвался в его обожженные, спавшие легкие, принося не облегчение, а волну раскаленных игл, впивающихся в каждую альвеолу. Он попытался пошевелиться — нервы взвыли, мышцы, превращенные в тряпку, не откликнулись. Тело было разбитой куклой, пустой скорлупой, лишенной энергии. Сила Сердца Пробуждающихся Царств не просто угасла — она была вырвана с корнем, сожжена дотла, оставив лишь горький пепел былого величия в душе и чудовищную, всепоглощающую слабость в каждой клетке.

«Синь…» — хриплый, рваный звук, больше похожий на стон, вырвался из пересохшего, как растрескавшаяся пустыня, горла. Голос был чужим, слабым, неузнаваемым.

Слезы. Большие, горячие, соленые. Которых не было раньше, когда она сражалась со смертью. Хлынули непрерывным потоком из глаз Лань Синьюэ. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы яростного, дикого, немыслимого торжества жизни над бездной. Она резко, почти грубо притянула его голову к своей груди, к бешено колотящемуся сердцу. Ее тело содрогалось в мощных конвульсиях — рыдания, смешавшиеся с истерическим, надрывным смехом, вырывались наружу, сотрясая ее хрупкий стан.

«Молчи… Бестолковый… упрямый… Глупец…» — она захлебывалась словами, задыхаясь между рыданиями и смехом, ее пальцы, все еще липкие от его крови, с безумной силой впивались в его обнаженные, холодные плечи, оставляя синяки. — «Не смей… больше… никогда! Ты вернулся… Ты… ты вернулся… Мой…»

Лин Фэн, погребенный под тяжестью ее объятий и собственной немощи, смог лишь едва ощутимо, дрожащими пальцами сжать ее руку. Слабое пожатие. Знак. Его взгляд, мутный, но цепкий, скользнул вверх, к парившему высоко в ледяном небе мерцающему артефакту — Якорю Двух Сердец. Золото, лунный свет, багровые прожилки — пульсирующий символ их связи. Он физически чувствовал его. Чувствовал жутковато частицу своей души, навеки, необратимо вплетенную в его структуру, как якорную цепь, уходящую вниз, в бездну, к той самой спящей Владычице Забвения. Это была ощутимая пустота внутри него, леденящая душу дыра, вечное напоминание о цене возвращения. И… о нерушимой связи, которая теперь была его спасением и проклятием.

Путь на вершину… Он растянулся теперь в немыслимую даль, теряясь за горизонтом. Он лежал сломанный, как разбитый сосуд, опустошенный до дна, лишенный своей главной, божественной силы, той самой, что делала его Пробуждающим Царства. Рядом с ним, всхлипывая и смеясь сквозь слезы, рыдала от переизбытка счастья и запредельного ужаса пережитого девушка, чья непоколебимая любовь и титаническая воля буквально вырвали клочьями его душу из пасти Забвения. Враги не дремлют — ледяной монолит с закованной внутри тенью Изгнанника, золотой лед которого тускло поблескивал в отдалении, был зловещим памятником их последней битвы и будущей угрозы. Древние секреты Якоря и едва теплившейся, почти уничтоженной Слезы Вечной Зимы ждали разгадки. Целый мир за пределами ледяной пустоши спал глубоким сном, ничего не зная о битве у края небытия, едва не погубившей все сущее.

Но в его потухших, казалось бы, глазах, когда он снова с неимоверным усилием посмотрел на Лань Синьюэ, в глубине зрачков, теплилась крошечная искра. Искра той самой Незыблемости, что не гасла даже в сердце Забвения. Он был жив. Дышал. Она была с ним. Ее руки держали его. Ее слезы падали на его лицо. И пока их сердца бились в разрозненном, но все же унисоне — одно отчаянно трепетало на самом краю бездны, другое, только что вырванное из вечной тьмы, с трудом, но находило ритм дома, — путь продолжался. Рассвет после Зимы Забвения только-только зачинал свою бледную полосу на востоке, и он уже дышал холодом новых испытаний, скрывал лики новых союзников, хранил в недрах древние артефакты, плел паутину вражеских хитросплетений и сулил долгое, мучительное восхождение из самого пепла поражения. Восхождение, которое начнется не с оглушительного, могущественного удара кулака, сокрушающего горы, а с первого, хриплого, обжигающего легкие вздоха и дрожащего тепла ее рук, сжимающих его ладонь.

Где-то высоко в ледяном, беззвездном небе, невидимое для них, с едва уловимым, шелковистым шелестом огромных крыльев, нарушающим гнетущую тишину пустоши, пролетела колоссальная тень, на миг перекрыв бледный свет зарождающегося рассвета. Битва у Источника Забвения оставалась позади, омытая кровью и слезами. Но война за этот мир и, что куда важнее, за их израненные, но все еще горящие души, только раскрывала свои черные знамена.