Трижды бывал в автоаварии, но запомнилась первая. Мне было лет, наверное, шестнадцать, мы с папой возвращались из деревни в Питер по Киевскому шоссе. Температура около ноля, снег, на дороге слякоть. Наш Гольф доверху забит коробочками и свертками, потому что нельзя просто так взять и уехать от бабушки без припасов. Там соленья, сушеные яблоки, куриные яйца, мороженые грибы и разные части всяких сельхозживотных.
Мы несёмся сквозь снег по двухполосному шоссе и тут впереди возникает автобус. Он едет ходко, раскачиваясь как корабль, но все равно недостаточно быстро, можно и обогнать.
Обгонять сложно — между полосами валик жидкого снега, который как будто хватает машину за колеса и дёргает назад и вбок. Справиться с этим можно и папа обычно справляется. Но в этот раз… В момент, когда левые колеса перескакивали снежный валик, у автобуса из-под крыла выпал здоровый ком льда и попал нам точно под правое колесо.
Хру-фш! — льдина разлетелась, но и так зыбкое сцепление окончательно потерялось. Автомобиль дернулся, перестал управляться и, разворачиваясь влево вокруг вертикальной оси, заскользил на встречку и дальше наискосок.
— Держись, — коротко сказал папа. — Летим.
Я уже растопырился, рефлекторно уперевшись руками в дверь и потолок.
Совсем близко слева промелькнул верстовой столбик, справа просвистела встречная фура. Впереди — только глубокий двухметровый кювет. Мы бы кувырнулись через крышу, но странным образом нас спасла скорость. Гольф пробил снежный бруствер на обочине, который сработал как трамплин.
На 120 километрах в час полёт занял треть секунды. Потом — удар правым передним углом, задним левым, вращение и шум осыпающихся снежных брызг. Мы остановились.
Подушки не сработали, хотя удар, по ощущениям, был приличный. Мы оба сидели как космонавты, откинувшись далеко назад, — сломались спинки кресел. А я вдобавок проломил коленом дверцу бардачка.
Папа толкнул дверь — она не открылась. Я толкнул свою — ура, дверь щёлкнула и поддалась. Я вылез наружу и двигаясь толчками, как каракатица, чуть не по пояс в снегу, выбрался наверх, на обочину. Следом за мной через пассажирскую дверь вылез папа.
Вместе мы проследили глазами траекторию. Двойной след шёл через обочину до бруствера и потом обрывался — метров на семь был чистый, нетронутый снег. А дальше кратер от удара — снежная яма, на дне которой чернела вода с волосьями жухлой травы. Нам повезло. Полуметровый слой мягкого снега скрывал под собой такое же мягкое болото.
Нужно было оценить повреждения. Внешне автомобиль выглядел целым, только разбортировалось переднее колесо, потрескался бампер и из него выпавшим глазиком свисала противотуманка. Капот не открывался, видимо, соскочила какая-то пружинка или заклинило замок.
Я открыл багажник — там всё было в яичнице. Любовно собранные бабушкой клетки с яйцами разметало по потолку и стенкам, всё было желтоватое и липкое. Посреди белковой слизи лежал… прикуриватель? Точно, улетевший из своего гнезда возле переключателя передач прикуриватель.
Надо было как-то выбираться. Эвакуатор? Тягач? Мобильного интернета у нас ещё не было, а после звонков в справочную выяснилось, что влетели мы на самой границе двух районов, и откуда ни закажи помощь, ждать ее долго. И дорого.
Но чем хороша Псковская область — по любому шоссе там рано или поздно проедет трактор. Минут через сорок мимо протарахтел старенький «Беларусь» и остановился, когда мы замахали руками.
Вытаскивать нас из кювета там же, где мы в него спикировали, было бесполезно — слишком высокий и крутой склон. Тракторист закусил папиросу, доехал до ближайшего съезда и двинул к обратно к нам прямо по кювету. Зацепил трос, хрустнул коробкой, буксанул для острастки — и потащил.
Через десять минут мы уже доставали запаску, стоя на ровной обочине. Гольф завелся, передачи переключались, и даже на приборной панели не горело ни одной лишней лампочки. Чудеса. Только руль немного был довернут вправо — видимо, погнулась тяга.
Кое-как подняв скособоченные спинки кресел и подложив под спину куртку для ровной посадки, папа пожевал губами и посмотрел на меня:
— Ну что, едем дальше?
— Поехали. А маме скажем?
— Не, маме не скажем. Волноваться будет.
Лет пятнадцать прошло, а маме мы так и не сказали. Ну, а что. Волноваться будет.