Всё, что ни происходит, — к лучшему, к тому, чтобы жить было интересней и счастливей. Ну и живи: не оглядывайся, не задумывайся

— Пересудов людских ты боишься… Что они тебе? Люди — как собаки: кто где не так пошевелился — они в шум. Полаяли и перестали — и опять ждут, кто бы себя чем выдал.

Сколько людей, и здоровых и сильных, не отличают своих собственных, богом данных им чувств от чувств общих, уличных. Эти люди и в постель ложатся с тем же распахнутым, для всего подходящим удовольствием, с каким садятся за стол: лишь бы насытиться. И плачут, и смеются они, оглядываясь вокруг — видно, слышно ли, что они плачут и радуются, не потратиться бы на слезы зря.

Жизнь — не одежка, её по десять раз не примеряют. Живи и Помни.

Чтобы понимать друг друга, много слов не надо. Много надо — чтобы не понимать.

Когда все хорошо, легко быть вместе: это как сон, знай дыши, да и только. Надо быть вместе, когда плохо — вот для чего люди сходятся.

Правда в памяти, у кого нет памяти у того нет жизни

Нам чудится, что мы живем, а нас, может, давно похоронили, но мы ничего не помним. Мы суетимся тут, хлещемся… Как перевертыши. И не понимаем, что нас нет, что это кто-то собрал наши грехи и страсти, чтобы посмотреть, какими мы были.

Каждый может упасть. Но только не на колени. В любом положении
надо держать фигуру.

Чтобы понимать друг друга, много слов не надо. Много надо — чтобы не понимать.

Нет, надо верить… И праведники еще остаются, и не выжили совершенно люди из бескорыстия, благоразумия, веры. Да, издержался издерзился, окунулся в срамной балаган человек — да ведь не всякий же! И пусть он, неподдавшийся, осмеян нынче, затравлен, загнан в молчание и одиночество… но…стоит неколебимо он, ни за какие пряники не способный расстаться с совестью.

До чего же мы все добрые по отдельности люди и до чего же безрассудно и много, как нарочно, все вместе творим зла.

И тоскливо, безысходно сжалось сердце: ничего не знает о себе человек. И сам себе он не верит, и сам себя боится.

И никогда никому она не завидовала, как бы удачно он не жил и с каким бы красивым лицом не ходил — для неё это было нисколько не лучше, чем хотеть себе в матери чужую мать или в дети чужого ребенка. Своя жизнь — своя краса.

«Пересудов людских ты боишься… Что они тебе? Люди — как собаки: кто где не так пошевелился — они в шум. Полаяли и перестали — и опять ждут, кто бы себя чем выдал. Конечно, на тебя напустятся — не без этого. Помоют языки, постараются. О хлебе забудут, дай им только твое пузо пославить. Ну и пускай славят, пускай чесотку свою чешут, это ж у людей чесотка, зуд, обязательно надо кому-нибудь косточки перебирать. Они без этого не могут. А ты знай помалкивай, делай свое дело и не дразни их — скорей уймутся. А потом и до кого другого очередь дойдет, и ты уж вместе с людьми окажешься.»

«И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матеры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнo открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по реке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки.»

Доверь непутёвому человеку после одной его жизни вторую, все равно не научится жить.

Весна наступила как-то сразу, почти без предупреждения. Люди за несколько дней стали добрее, и эти несколько дней казались им переходным периодом от поры ожидания к поре свершения, потому что весенние сны с мастерством опытной гадалки напророчили им счастье и любовь.

Здоровье… садится.

Другой и рад бы по совести, да где её взять, ежли не уродилась вместе с ним? За деньги не купишь.