Становится все опаснее. Я молчу…
Здесь нужно молчать — осмысленно и строптиво,
Поскольку известно, что напряженье чувств
Является предвкушеньем большого взрыва

Когда ты мне позвонишь /пожалуйста,
Не нужно этого, к черту связь/,
Я буду в город вгрызаться с жадностью,
Его окраинами давясь.
У самой кромки /Невы и времени,
Где ледоколы стоят в плену/,
Как плетью, речью своей огрей меня,
И остановится ход минут.
Вот так, захлопнув ловушки прошлого,
Поймав иллюзии за рукав,
Я вдруг увижу, моя хорошая,
Как предсказуемо был неправ.
Как много было тогда придумано
/Слова, застывшие над водой/
… показать весь текст …

Все, как обычно: вылет, кофе, гейт, почтенный немец с гипсом на ноге — смеется: ох, гранитные ступени. Чириканье китайской ребятни, и дождь слепой, и взлетные огни мигают на границе измерений. Безвременье, где с севера на юг опять бредешь, и кочевой уют привычно тащишь в желтом чемодане. Еще не там, уже почти не здесь, котам, котам оставили поесть? Уроки сделай, сколько там заданий? Любой билет — попытка отпустить, не думать о и не сжимать в горсти улыбки, фразы, слезы, поцелуи. Лети, не беспокоясь ни о чем, пилот назначен пастырем, врачом, волшебником: мечтай — и наколдует. Все, как обычно, значит, все о том, как ждут коты, и мальчики, и дом, и город ждет, оставшись у залива. Любой билет — попытка сделать круг к словам из слов или к рукам из рук.
И время нас берет в свою игру, в которой всех рассудят справедливо.

Довести до ручки, а после — расставить точки, все, что должно быть важным, убрать в кавычки. Знай свое место в строю, в пищевой цепочке, если успел поверить — меняй привычки. Не оставить друг другу ни весточки, ни заначки — дурацкие шуточки, вечные проволочки. Курили бы — молчали б до третьей пачки.

А так придется сдаться в четвертой строчке.

Все обыденно — ни мистики, ни знамений, опасаться стоит тихого и простого. Ты приходишь домой, становишься на колени, соглашаешься с архангелом: «Я готова». Не боишься, не цепляешься за минуты, держишь крестик во рту, не чувствуя вкус металла. Он стоит и ждет, что ты позвонишь кому-то. Ты его торопишь мысленно: «Я устала». Время тянется и длится, архангел мнется, благодать огня не сходит на недостойных. Если он уйдет, когда он еще вернется? Напряжение такое, что время стонет. Наконец, искрит, включается свет небесный, вот и все, кино окончено, круг разомкнут. Смотришь жадно — ну же, Господи, интересно, что ты прятал за портьерами горизонта. Ждешь награды за мученья, небесной кары, воплощения в растение или птицу. Но архангел равнодушно меняет кадры, возвращая на прочитанные страницы.

Междумирье — неизбежные промежутки, часть великого и древнего ритуала. Это раньше смерть казалась чужой и жуткой. Нынче ты ее жалеешь: она устала.

Если тебе надоест дорога, можешь сойти с пути. Стать собирателем терпких ягод или седым вождем, жить на окраине леса, слышать ястреба, что летит туда, где никто ни о ком не знает и никого не ждет. Днем к тебе будут ходить за словом и за отваром трав, ночью шептать твое имя детям, что не ложатся спать. Ты оправдаешься всем, что скажешь, зная, что ты не прав в том, что не стало однажды нашим, в том, что тогда не спас.
Если тебе надоест дорога, можешь замедлить шаг, стать придорожным замшелым кам…
… показать весь текст …

Дворцовый этикет определил с прямой спиной, не трогая перил, спускаться в зал и славить королеву, учтивой быть и не смотреть налево, не замечать кружение земли. Есть правила игры, и суть ясна: за ужином беседовать о снах, а перед сном досадовать о кухне. И точно знать, что этот мир не рухнет, хотя об этом лучше бы не знать. Проходят дни — так выбери любой: быть падчерицей крови голубой, служить ей, соблюдая все законы. Мне кажется, мы слишком незнакомы, чтоб понимать, как происходит боль. Поэтому идем рука к руке, и соблюдаем чертов этикет, и обсуждаем глупые детали. Когда бороться белые устали, у черных шах и мат на языке. Хотелось вдребезги, с разбега и навзрыд, но и суть ясна, и правила игры, и тишина в покоях королевских. Напрасных слов натянутая леска соединяет спящих до поры. Но снится мне, что этих правил нет, и к черту весь дворцовый этикет, давайте пить за слабость и сердечность.
Почувствуйте, ведь перед нами вечность.
Снимите маску, выключайте свет.

Лишенный права рисковать, ты изучаешь простенок, тумбочку, кровать и кружку с чаем, когда-то желтый абажур, потертый провод, и то, что вызывало жуть, давно не повод. Приняв молчание ягнят как постоянство, ты привыкаешь оттенять излом пространства, не тратя попусту слова, спасая память, считаешь их по головам и засыпаешь. И так проходят день за днём и год за годом, и ты не думаешь давно о чем угодно, и что попало не хранишь в сердечной сумке.

А со стены следят они, ее рисунки.

Конверты, как вены, вскрывают легко и быстро.
Дай, Господи, днесь покой нам и хлеб насущный.
Это письмо — лицензия на убийство.
Как, впрочем, и любое из предыдущих.

Всегда можно сдать билет, опоздать на поезд.
Его колесами каждый наш вдох просчитан.
В нашей любви, затянувшейся, словно пояс,
Я становлюсь слишком хрупкой и беззащитной.

Мне не идет это, право же. Все возможно:
Летела душа, теперь ничего не хочет.
Послушайте, Вронский, стреляйте же в эту лошадь!
Мне кажется, Вы сломали ей позвоночник.

Приходили страждущие, просили не о мудрости, доблести, чести, силе, не о ветре попутном, огне внутри, об одном молились — ну повтори. Обходили жертвенник, тёрли камень, темноту исследовали руками, укрывали камеры под плащом, на земле царапали: дай ещё. Солнце спать уходит и тени будит, вот сейчас мы круг обойдём — и будет, кто-то встанет за нами — щитом, крылами, ибо мы ни на что не способны сами. Нам бы в новые дали в другой одежде, будет свежая кровь — заживём как прежде, мы не просим о мудрости, чести, силе, к нам спускались ангелы — перебили.
И молчала скала, и земля молчала, ибо тот, кто приходит начать сначала, просит новой правды своей судьбе, ничего не ведает о себе.

Моя сложная, что у тебя в окне? Что ты видишь, вглядываясь во тьму? Неприступное лето, Москва в огне, эта пропасть улицы, и на дне пешеходный морок, людская муть. Что ты слышишь нынче — себя спроси, — окунаясь в этот чужой поток? Ненавистное — в нас не осталось сил, полыхает город, мосты, такси, каждый звук взрывается: не о том. Моя нежная, нужно ли говорить, как умеет лгать неживая плоть? Убери все лишнее, убери всех, кто мертвым грузом лежит внутри, плавит лбами невидимое стекло. Мы умели важное — быть сильней, как печатью, словом своим держать.

Отойди от окна — ничего там нет, неприступное лето, Москва в огне, пропасть улицы.
Стоит ли продолжать?

У нас опять погода, и дороги, и дураки привычной чередой… А кто придумал подводить итоги, пусть сам займется этой ерундой.

Он будет новым. Елочка, гори.
Взрывая дождь, гудят автомобили.
Нас любят те, кого мы не любили,
Мы любим тех, о ком не говорим.
Мы стали старше, дальше и слабей.
Они виной. Да только вот они ли?..
Мы поменяли (или изменили)
Самих себя. Но не самим себе.
Январь придет, как водится, с утра,
Спокойный, сонный, сядет к изголовью…
Любовь всегда сменяется любовью.
Он будет новым.
… показать весь текст …

Спасибо за то, что знаю, за то, что могу молчать. За эту ночь, проведенную, как черта. Небо случится с нами - один поворот ключа. Больше не будет точек, по которым должны читать. Открыли глаза, прозрели - пора различать цвета. Нет отпечатков пальцев — не заберешь с собой. Спасибо, что я живая — смотреть в белизну листа, во взгляде ее купаться — пронзительно-голубой, морской — набегают волны, не вынырнуть, не вдохнуть. Над нами Господня милость — сильнее любой борьбы.

Если ты хочешь воли — придется идти по дну.

Спасибо, что я спросила о том, что пора забыть.

Предположим, ты приезжаешь в Германию, в какой-нибудь Аугсбург или Майн,
говоришь им «где туалет?» и «который час?»,
а больше не можешь сказать ни слова — проклятье не понимать
тебя повсюду сопровождает, смеется из-за плеча.
И дышишь с ним, ходишь, разглядываешь витрины и номера,
объясняешься жестами, умеешь понять, о чем
тебе машет немец, чилиец, турок, индус, араб —
какая, в сущности, разница, — даже черт.
Речи не разобрать — ни говора важных дам,
ни болтовни мужчин, что в словах легк…
… показать весь текст …

Я играл с океаном, а прежде играл с огнем, мои женщины были отчаянны и умны. Я смотрел им в глаза, и в каждой искал ее, а когда уставал, возвращался домой с войны. Я растил сыновей, я рассказывал им о ней, сыновья улыбались доверчиво и светло. «Ты узнаешь ее, — они говорили мне. — У нее на запястье будет одно крыло». Я прошел через штиль, прошел через чертов шторм, верно в каждом порту ждала бы меня жена, но я шел умирать, не ведая сам, за что — и остался жив, когда позвала она. В этой женщине мир, которому равных нет, вопреки всему, что я сотворил из слов. «Ты узнаешь ее, — они говорили мне. — У нее на запястье будет одно крыло».

Я не знал ни одной, что умела бы так молчать, появляться на горизонте, идти ко дну. Словно сам Господь положил ее как печать на сердце моем.
В его самую глубину.

Утро стартует в пять, такого не было никогда, особенно в августе — месяце переспелом. Время дегустировать вина и города, уезжать туда, где женщины и вода, но я ничего из этого не успела. Я застрявший между мирами путник, невоплотившийся человек, просыпаюсь рано, не ведаю, что к чему. Яблоки падают и катятся по траве, их наполняет янтарный свет, только с ним и ходить сквозь тьму. Где ты, память, сохранявшая до поры всех, кто был со мной, оставлял в моем сердце часть? Я не стану до последнего и навзрыд, не желаю ни сражения, ни игры, я устала говорить и не получать. Утро стартует в пять, такого не было сотни лет, дни должны проходить в молчании и трудах. Все меняется, и об этом нельзя жалеть.
Яблоки светятся — крупными звездами на столе.
Персеиды, кем-то сорванные в садах.

Можно делить людей на своих и дальних, можно искать ответы, но нет резона. Мир изменился: среда передачи данных работает безотказно и внесезонно. Где мы сейчас? На Балтике, на Алтае? В центре Москвы, в арктическом монохроме? Красный шатер в пустыне, костер как танец, белые песни в северном лунном доме. Мы вездесущи, свет проникает в поры, время звучит, вибрирует теплый ветер. Все начинается с тихого разговора, в слове рождается искра, растет и светит. Струна золотая, артерия лучевая, все пробужденные — души одной породы. Кровь наша древняя, дикая, кочевая чуется оберегом от несвободы.

Само/достаточны, равно необходимы
граду и миру, друг другу, богам и людям.
В этой среде меняется проводимость
сердца.
И слух
становится
абсолютным.

Не каждый бонд станет ярлом, сын, не каждый пойдёт на бой. Смотри на ясень, на нем висит спасающий нас с тобой. Летает ворон, на берегу мы строим другой драккар. А если предателям руны лгут, то горе им, дуракам. Не каждый фьорд станет морем, сын, но каждый ведет к нему. Я ждал на скале и по горло сыт, и большего не возьму. Я встретил странника, он сказал, что самый густой туман поможет солнцу смотреть в глаза и главное понимать.

Богам позволено целовать, врагам — засыпать на дне.
В зрачке человека сидит сова и видит, как тает снег.

Мария на сносях, метель не устаёт, начесывая пух для светлого младенца, и лампочки висят в вертепе, и проём оконный золотист, как чрево нашей детской. И мы внутри сидим, укрыты от невзгод, и твёрдый шоколад молочными зубами грызём, как толщу льдин грызёт грядущий год, растущий из воды над озером за баней. И пахнет мандарин, взрывающий для нас на чутком языке живительные соки, и мы сидим внутри — уже который час? И знаем, из чего обычай часа соткан. Проходит столько лет, но, преданы земле, мы все ещё следим, как воск плывет и тает, и кактус-декабрист на маленьком столе из глиняных тисков спасается цветами. Блажен, кто на совет нечестных не идёт, и на пути не ста, с губителем не седе. Извечный зимний свет рождён и обретён, и запечен в пирог, и ртом беззубым съеден.

Помолись за меня, мой Свет, у Господа тонкий слух — он твой голос узнает из тысячи голосов. Снег не тает на мертвой траве уже много лун, город каменный, но невидим и невесом. Помолись за меня, мой Свет, я иду ко дну, если есть это дно у асфальтовых темных рек. Не прошу вернуться и не прошу вернуть, рассказал бы сам, но, видно, теряю речь. Я бы мог, как и ты, заходить в этот божий дом, ставить тёплую свечку под старый суровый лик, я во все нынче верю, только в себя — с трудом.
Прах от праха,
глина,
чёрная соль земли.