А пока мы срастались спинами и друг друга ласкали душами, Млечный Путь разгонялся спиннером в пальцах ангела непослушного, и в наушниках ветер праздновал, танцевали деревья вечные, обменялись простыми фразами, а проснулись — младенцем венчаны. Научить тебя чуду легкому, научить тебя слову крепкому? Люди связаны переплетами, золотыми прошиты скрепками, люди ладятся, словно летопись, попадают друг в друга датами, на свободу выходят пленные, забывают, как быть солдатами. И становится все просторнее нам в озёрах, где звёзды плавают.

Я рассказываю истории, чтобы с нами сбывалось главное.

Мир изнывает — июньской прелестью измучен, выжат до дна и дат. Когда-то Лила пропала без вести, отец и мать разучились ждать. Исчезла — не обронила весточки, живая, мертвая — кто бы знал. В окно черемуха тянет веточки, цветет, дурманит, лишает сна. Отцу привиделось: кто-то в комнате ходил — не маленький, не большой, и сердце билось его огромное в неравной схватке с чужой душой. Потом и матери вдруг почудилось — знакомый голос, беспечный шаг. Собака встала, своих почуяла, но дождь невидимый помеш…
… показать весь текст …

Пахнет деревом, мхом, костром, земляным нутром, чёрным стволом, железом и серебром, ведьминым сном, холодным болотным дном, пахнет одним и пишется об одном. Ветер осенний, сумерки, тёмный лес, перец, гвоздика, красное на столе, горячее в пальцах, дымный тяжёлый след, можжевеловый мед — под клетчатый тёплый плед. Цитрус, ваниль, гуаяк, кашмеран, каштан. Если уедешь, утром проснешься там. Есть только пламя, тени и пустота.

Я никого никогда не любила так.

Выживаем не мы. Расстояние в тысячу сцен говорит: не сыграешь иного, не слыша душой. Кто не видел лица и того, что менялось в лице, ничего не оставил себе, никуда не пришел. Торопись, поспеши — от иллюзий до чистой воды есть десяток дорог, выбирай покороче- пора. Отпусти меня, друг, и спасибо тебе за труды. За свободное завтра, но больше — за наше вчера. Если помнить о том, что давно не бывает чудес, станешь неуязвим для огня и серебряных пуль.

Тишина обрекает: придумано больше, чем есть.

Потому самолет — самый быстрый и правильный путь.

Я вхожу в тебя медленно. Медленно, чтобы ты ощутила и влагу гласных, и соль согласных, чтобы, стекая по пальцам, мои черты становились неясными, голос казался красным, а молчание — белым, каждый горячий знак оставался на коже — градацией напряженья, пунктуацией всех оргазмов, стихов, атак, обрекающих на дыхание и движенье подо мной, между строк, пробелами, от ключиц, по рукам, от плеча к запястью и вверх — губами обводить этот контур, к нему подбирать ключи, приникать, словно море, которое мыс купает в теплой пене и ластится, глядя, как он горит в обнаженных лучах, рассыпаемых небом вместо золотых лепестков…

Волна сохраняет ритм.

Я вхожу в тебя нежно и медленно.

Каждым текстом.

Безразличие ко всему живому — вот имя ужаса,
ненавидеть друг друга, не говорить за ужином,
ни жены, ни мужа, ни человека — нужен ли
человек другому, если душа контужена?
Окей, Гугл, вот тебе право доступа
ко всему, что я делаю текстом, протестом, воздухом,
без пароля и логина, просто так,
получи ключи от башни еще на подступах,
только не сотри ни единого знака в моем движении,
держи напряжение, не снижай уже его,
из любых положений всегда есть выходы или выдохи,
сисадмин грехи нам про…
… показать весь текст …

В книге падших пишут, что есть цена совершенству, смыслу, спокойным снам, безмятежным танцам, цветным платкам, кораблям, плывущим издалека. Есть цена голосам и цена воде, и огням, блуждающим в темноте, и улыбке женщины, и вину, есть своя цена у земных минут. Книгу падших читают на берегу, и ложится время — строка в строку, вырастают дети, старик молчит, и никто не в силах назвать причин. Заплатить бы, спешить на пустой причал — улыбаться, петь, корабли встречать, любоваться женщиной, ждать звезду. Назови мне цену — и я пойду. Я живу здесь столько слепых веков — пленник всех измученных рыбаков, всех сетей, расставленных на заре, матерей, несущих к воде свой крест. Назови мне цену, устроим торг, ты, меня не пускающий на порог, оставляющий знаки и маяки, забирай, что выберешь, и беги.

В книге падших пишут, что дерзкий слеп, что безумен тот, кто напал на след, что желающий большего обречён.

Он пока не ведает ни о чем.

Знаешь, было такое чувство, что это честно. Было очень чисто, что нынче со мной не часто. Покажи зевакам, что мы из другого теста, у тебя же начинает все получаться. Дай же волю — ты увидишь, как ты умеешь, свежий ветер, луч рассветный, кимвал и авлос. Уходи туда, где время опять изменят, чтобы эта песня прочим не доставалась. Что за город — что не форум, то птичий рынок, каждый строит то империю, то гримасу. Здесь дороги пахнут пылью, фонтаны — рыбой, даже в термах никогда не снимают масок. Здесь поют и пьют, милуются или бьются — об заклад и лбом, отчаянно и бесцельно. Уходи туда, где главными остаются голоса прибоя, терпкость лимонной цедры, древесина лодок, острые кипарисы, смуглый мед нагого тела у кромки синей. Вслед за музыкой, за первым весенним бризом, вслед за тем, кто будет равным тебе по силе.

В вечном городе отныне не станет места, где с тобой еще дозволено повстречаться.

У меня такое чувство, что это честно. Потому что это чудо со мной не часто.

Марья приходит к травнику — долю свою выпытывать. Сила течет с утра в нее говорами забытыми, присказки золоченые — сводят слова с ума ее, лето ходила черная, а нынче — горит и мается. Марья садится, щурится, на образ знакомый крестится. «Я, — говорит, — прощу его, да сохнет полынь под лестницей, болиголов качается, омела в ладони просится, марьянник возьмет печаль его и обернется осенью».
Травник от века высохший, темный, что синь еловая, слово за словом выслушал да переплавил в олово, олово воском вылилось, воск растворился в памяти. «Вы от любви остыли, но прошлого не исправите».
Марья выходит в сумерки, зиму встречает, кланяясь, сила в снегу рисует ей избранных на заклание, Марья, простоволосая, держит свечу венчальную, омела в ладони просится, болиголов качается.
Травник от века высохший, темный, что синь еловая, мертвое имя высушил да переплавил в олово, олово воском вылилось, воск растворился в памяти.
Марья смеется: видела — прошлого не исправите.

Площадь пола равна
двум сплетенным телам, ковру,
белоснежной шкуре, горящему циферблату,
шуму дождя за окном, отпечаткам рук
на вспотевшем стекле…
Площадь равна квадрату
притяжения, сумме выдохов, тишине,
нежной дрожи, которую
держишь, изнемогая…
Площадь пола равна бесконечности.
Ты во мне.

Это самая верная формула, дорогая.

Улетает лепесток на восток — взять билет в один конец за восемь сто, сдать проект, отправить акт и выйти в ночь, кто иной летел бы так? Никто иной. Нет ни плана, ни маршрута, ни задач, скачет по небу веселый желтый мяч, скачет речка через прыгалку моста, скачет прошлого смешная пустота. Очень страшно, очень весело скакать, если спрятался — иди себя искать, если сбился — находись в других мирах, в самолете, в океане, у костра. К черту вечную привычную черту, там душа себя держала, да не ту, там не думалось, не пелось — так зачем? Семицветик, чемодан, дорожный чек.
Ты лети, лети смелее, лепесток, — если хочешь — через запад на восток, если хочешь — так совсем наоборот, возвращайся, только сделав поворот. Будь по-моему вели и не тяни, здесь земля давно покоится в тени, здесь не то не так встречается не тем.

Я молюсь за твой полет который день.

Я ирландец, пьяница, балагур, каламбур, оранжевый громкий смех. Я не сдвинусь с места, хотя могу, потому что место держу в уме. Пригодился там, где родил детей, где родился сам — не найти следов. Я лечу на скорости в пустоте и почти не помню, что было до. Иногда ночами я вижу дни, острова в океане, прекрасных жен, но со мной сбываются не они, а мой страж, который вооружен. Мое время — пуля, капкан, петля — не найти отчаянней и верней. Но рождает камни моя земля, значит, я пока что не нужен ей. Я читаю книги, пишу водой и в эфире пробую голоса. Я почти не помню, что было до, и об этом хочется рассказать.

Я ходил налево, ходил ко дну, говорил со всеми, кому плевать. Я хотел бы первым начать войну.

Только не за что воевать.

Март выйдет из леса вечного, и станет предельно ясно нам, что тьма, как сума заплечная, тянула о ней рассказывать, что тысячи слов истории сплетались в года отчаянья, пока мы с рассветом спорили, Господь приказал: «Включай его». И что бы мы впредь ни делали, каких бы грехов не помнили, весна нас увидит белыми, войдет в наши реки полные. Март мчится навстречу весело, как будто спешит из детства к нам. Вселенское равновесие, весеннее равноденствие.
Воздаст по заслугам каждому
Животворящий луч его.
А совы не то, чем кажутся.
И это, пожалуй, к лучшему.

Из всех иллюзий я люблю одну: иллюзию подвижного пространства. Когда ты возвращаешься из странствий, но не домой, а дальше — в глубину. Когда идешь из вечной темноты туда, где счет берет свое начало. Для нас такая точка — у причала. Прошло сто лет. Построили мосты.

Залив вечерен, вечер полон птиц, паром дрожит и дышит черным дымом. Как ты тогда была необходима — частица «не» в моем «не отпусти». Большой проспект, троллейбусы в депо, июнь — и юным, нам не выдать словом святых часов, чей механиз…
… показать весь текст …

Со мной происходит истерика или жизнь, энтузиазм, похожий на суицид. Я не держусь, а ты продолжай, держись, чтобы святым отцам не отдать концы. Мы молодцы — смеёмся, идём в кино, вечерами считаем пропущенные звонки. У нас нет сердец, зато есть глазное дно, стальные нервы, смещенные позвонки. Каждый готов — задачу, вопрос и блок, каждый стремится остаться в живых с утра. Давай успокоим внутренний диалог — аэропорт, билеты, давно пора.
Со мной происходит посадка, полет, привет, со мной происходят любимые города, за самой тёмной ночью приходит свет, за каждым прощай начинается навсегда.

Клятва, данная людям, — пыль, баловство, пустяк. Клятва, данная богу, — краеугольный камень. От других не хотят ничего, от меня хотят верности без вариантов и пререканий. Каждый шаг не туда ими вносится в чёрный лист, в длинный список дурных поступков, измен опасных. И становится костью в горле мне соль земли, и бессонные ночи скалятся звездной пастью. Мне нельзя оступаться, как детям — играть с огнём. Мне за каждую шалость — розги и тёмный угол. Если божья искра гаснет в уме моём, я спускаюсь в пекло и добываю уголь. Я хотела бы вырасти ясенем выше крыш, укрепиться корнями в том, что дало мне соки. Но одна ошибка стоит трёх лет игры, и приходит боль и пробует корни рыть — высота не для тех, кто не думает о высоком.
Я другая плоть и кровь, и другой костяк, я живу под прицелом зорких вселенских камер.
Клятва, данная людям, — пыль, баловство, пустяк.
Клятва, данная богу, — краеугольный камень.

Серое с примесью острого и сырого, шершавое и прохладное под ладонью, если я говорю бордовым — грядет дорога, если сгущается синий — дорога к дому. Озеро — вечнозеленое, тополь — теплый, чужая душа — не сумрак, а пестрый веер. Синестезия сердца, глубокий темный винный великий невероятный вечер.
Туманное поле, границы привычной Яви, в сейдах замшелых трещины, сколы, щели. Я собираюсь из смыслов и состояний, вкусов, оттенков, отблесков, ощущений. Вижу за звуком нрав и характер боли, слышу за цветом жар или холод зимний. Кто обделен сознанием — обездолен, кто обделен предчувствием — обессилен. Мир неделим, не бывает пустого слова, свет проникает всюду и ставит метки.

Осыпается с треском охра с крутого склона.
Луна над водой становится красной медью.

Этот путь опять приведет на юг, где искусство войны и огонь в руках. На войне я не о себе пою — обо всех, оставленных в дураках. Обо всех, кто верил и умирал, не умея отважиться и уйти. У меня был отчаянный генерал: без приказа душу изрешетил. Мы братались с ним яростно на крови, подбирали калибры, стволы, слова. Он умел прицельно стрелять в своих, а мишень заметна, пока жива. Я держалась долго — тигриный нрав, только боль по сердцу прошла, как плеть.

Но искусство — награда того, кто прав.

И за это стоило умереть.

А теперь история не для слабонервных, ибо она полна мистицизма, загадочных превращений и еще хрен знает, чего.

У нас есть два мейнкуна — это не новость. До недавнего времени мы жили, как в сказке: старший сын красив-умен, младший вовсе был дурак. И не просто дурак, а с тяжелой формой дисплазии. Задние ноги у него хромали и разъезжались. Он таким получился, еще когда был котеночком, я, собственно, его и полюбила за трогательную нелепость и немощь.

Ровно год расклад был такой: старший рыжий жуто…
… показать весь текст …

Аля в новом платье идет по улице, по Луганску открыла огонь весна. Мама Али ласково ей любуется, мама знает — завтра была война. Мама смотрит на дочь, поправляет локон ей, обнимает нежно и горячо. Мама будет биться в бетонном коконе, но пока не думает ни о чем. Але двадцать — птица, цветок на выданье, невозможной искренности глаза. Мама знает, Але такое выпадет, что ни спрятать в сердце, ни рассказать. Плакать глупо, веру терять не велено — даже вера нынче в большой цене. Мама носит боль осторожно, медленно, чтобы медный колокол не звенел. Самолёты летят, город вспорот пулями, платье падает тенью на грязный снег. Мама Али смотрит на дочь — уснула ли?

Выключает лампу в чужой стране.