У марта четыре октавы, попробуй ему подыграть. My boyfriend is out of town -нам все переводят: «Пора». Из тысяч пустых сообщений едва ли найдется одно, в котором мы просим прощенья за все, что случиться должно. А что может с нами случиться, пока распевается март? Курьер перепутает числа, на землю вернется зима, мобильная связь подкачает, письмо доберется пустым, и будет у нас за плечами не крылья, не голос, но дым. И в этом дыму, на границе, на линии фронта, в бою я сразу начну тебе сниться и может быть, тоже спою. У марта четыре октавы и минное поле в груди.

My boyfriend is out of town, прислушайся: нас не спасти.

Как идёт он веками в снегах, песках, как идёт волчицу свою искать, как твердит, срываясь на хриплый вой: «Ты сама не своя, да и я не свой». Что он знает о ней? Только след да нюх, вереница дней — от огня к огню, он устал ей мысленно повторять: «Доверяй, пожалуйста, доверяй. Если ты не позволишь себя себе, если ты хоть на миг остановишь бег, о неволе вздумаешь умолять, как же я узнаю, что ты — моя?». Он идёт веками — за шагом шаг, он привык не гнаться и не мешать, в ее снах — мороз и ночная мгла,…
… показать весь текст …

Впрочем, как всем нам хорошо известно, нет на свете грехов, которым не нашлось бы прощения © Оскар Уайльд

Как стальной позвоночник подземного змея, что свернулся кольцом где-то в брюхе столицы, из глубин поднимает Медею, Тесея и сто тысяч имён, не желающих длиться. Как, ударившись оземь, идут они лесом или парком идут, если леса не сыщешь, за чужим маяком, со своим интересом — семь морей бороздят корабельные днища. Как не львы и не гидры, но звуки и кадры на пути их встречают и словом, и делом. Из глубин достают и наносят на карту тех, о ком ты недавно и знать не хотела. De profundis, родная, открыто, разбито — опустеют и тюрьмы, и трюмы, и термы, даже ты опустеешь — однажды по битам будет скачан любой и прочитан неверно. Ошибаться — исконное свойство двуногих: не учили ещё обращаться с вещами, оттого и не знаем обратной дороги — согрешили и ждём.

Но никто не прощает.

Все, что нужно знать — спокойствие и смирение,
пороптали — и будет, для всех нас один исход.
Вот лежат имена, и ветер цветов сиреневых
их весной поминает лучше, чем мы — стихом.
Это место памяти становится местом помощи —
чем взрослее, тем чаще идёшь за ответом к ним.
Жизнь всегда удаётся, всякий на этом поприще
по итогу получит свою золотую нить.
Никому не ведом ни час торжества, ни день его.
Позовут — и ляжем, корни в земле пустив.
Но из каждого здесь в свой срок прорастает дерево —
наклоняется к детям, листьями шелестит

`
Ты знаешь, как мне нужен этот дождь.

Давай пройдем по городу, который уже не наш… Разметки, светофоры, и по воде следы твоих подошв
идут к моим — кругами… Так легко наш Бог играет. Мы не замечаем, что каждый шаг сегодня не случаен, что под ногами слишком глубоко.
Давай пройдем по городу. Давай вернем ему утраченную силу. Мне нужен дождь, мне так невыносимо нужны его бегущие слова.
Его приметы чувствуешь и ждешь, с ним становясь свободней и бездомней…

Синоптики предсказывали, помнишь…

Забудь про зонт.

Мне нужен этот дождь.

Покажи им чудо — они не верят. Сотвори знамение — не поймут. Помоги мне выйти на правый берег, мне самой никак не доплыть к нему. Я веду слепых, исцеляю слабых, не имеющих имени и лица. Я хорошей дочерью быть могла бы, только вот никак не найду отца. Мне не то чтобы страшно — темно и пусто, говори со мной, если осталась речь. Мой талант выживать возведен в искусство, я умею от смерти других беречь, я умею видеть, что будет дальше, быть подстрочником, золотом ткать слова… Сумасшедший мир оказался нашим, и от этого кружится голова. Вот звезда — дороже любых империй, упадет — поймай ее на лету.

Помоги мне выйти на правый берег. А к вершине я тебя проведу.

Какая странная свобода, какая древняя тоска, мы продолжались — род за родом — но не умели отпускать. Мы все тянули — время, жилы, тугую лямку вечных бед. Скрипели все, покуда живы, не для охоты, для наживы, брели, покорные судьбе. Как наши прадеды и деды, как мамы наших матерей, не научившиеся ведать, не победившие в игре, кричавшие влюбленным «горько!», жизнь провожавшие на бой, не видя выхода из гонки, из года в год на Красной горке мы закольцовывали боль.
Нам всем была одна дорога, урочный ч…
… показать весь текст …

Так бывает всегда — перед воздухом, перед прыжком, перед веткой высокой, осокой укрытой от взгляда. Это снизу приходится все то ползком, то шажком, а когда полетишь, никого опасаться не надо. Тот, кто рядом летит, не опасен, поскольку могуч, тот, кто скоро отстанет — уже никогда не обидит. Ну, а тех, впереди, в розовеющих прорезях туч, можно только коснуться на околоземной орбите. И выходит, что слабость, и весь этот сумрачный страх, и тяжелое сердце, что жмет от любого движенья, управляют тобой, пока ты остаешься в кустах, на земле, пригибаясь, покорный ее притяженью. Так бывает всегда — значит, правила очень просты, риск оправдан великой и, в общем, единственной целью. Соберись и допрыгни, и к черту и страх, и кусты, если медлит охотник, что держит тебя на прицеле.

Copyright: Кот Басё Светлана Лаврентьева, 2016

Поэзия — гибкий, колеблемый ветром ствол,
Который однажды замрет в переплетах твердых.
Слово бессмысленно, если оно мертво.
Назвался поэтом — учись воскрешать из мертвых.

© Кот Басё

Прикажи своим жестам стать плавными, снам — негромкими, пребывай в настоящем моменте, в себе, в сознании. Дороги, ведущие к пропасти, — не дороги. С нами случалось всякое, только с нами ли? Сколько из тех, кто ждал тебя в этом зеркале, знает тебя настоящую, обнаженную? Твои миры — заоблачные, подземные, твои сердца — огромные, обожженные. Прикажи своим мыслям не скалами быть, но крыльями, научись держаться ими за край невидимый. Сколько тех, что ты вчера приняла в любимые, после твою свободу возненавидели? Прикажи плечам расправиться, легким — выдохнуть. Вынимай крючки, стирай не свои истории. На такой высоте не знают другого выхода, тем, кто хочет держаться почвы, взлетать не стоило. Прикажи своим жестам стать плавными, речи — истинной. Вспомни, кто ты есть — по крови, повадкам, голосу.
Прикажи — и огонь начнёт рассыпаться искрами,
красным цветком,
сверхновыми,
звёздным поясом.

Я почти научился любить, не сгорая,
Но еще не умею любить безответно.
Александр Щербина

Время пишет сценарий, стирая повторы, я иду по кольцу гравировкой событий, продолжая любить вопреки приговорам, когда кто-то подпишет приказ «не любите», я иду в темноте, я держу, задыхаясь, каждый нежный изгиб, каждый маленький хрящик … Я могу тебе выложить Вечность стихами, чтоб хотя бы минуту побыть в настоящем. В моих снах, как в архивах, пылится на полках фотохроника всех невозможных итогов, ты не знаешь, как это мучительно долго, ты не видишь, как это отчаянно много — собирать по крупицам, намекам и встречам — словно рваное облако штопает ветер… Я могу рисовать тебя так бесконечно — до мельчайших деталей на темном портрете, я молчу, когда ты исчезаешь бесследно, забирая надежду и ключик от рая…

Я почти научилась любить безответно.

Но еще не умею любить, не сгорая.

У темной кромки, у самого края тела, где начинается аура — первый слой — ты проявляешься сутью, как ты хотела — нежной, неопытной, трепетной и незлой, ты остаешься в пульсации и движенье — еле заметный, неуловимый ритм, и оголенным проводом напряженье вдоль позвоночника вытянуто внутри… знаешь, в пустыне ночью так видят змеи — чувствуют кожей бьющееся тепло… я никого так явственно не умею. мне ни о ком не пишется так светло… а за спиной — на фоне стены — неслышно тень отделяется облаком от тебя…
… показать весь текст …

Март обрушил нас в пепел и прах бесконечных сердечных пожаров. То ли шапки горят на ворах, то ли злость исправляют на жалость, души мечутся в поисках средств для спасения собственной шкуры, ретроградный старик во дворе смерти ждёт и задумчиво курит. Я опять просыпаюсь в бреду — каждый март одинаково страшен, если завтра за мной не придут, то придут за добычей постарше, если в списках не хватит имён, мне придётся идти самозванцем, время рукопись старую мнёт и ведёт нас — друг другу сдаваться. Дар…
… показать весь текст …

А жизнь сбывается — запретам вопреки, случайным взмахом крошечной руки, улыбкой сонной, запахом молочным, и этот мир, болезненный, непрочный, сияет и становится другим — норовистым и крепким, как захват большого пальца кулачком упрямым, как первое мурлычащее «мама», как жаркая потребность целовать. И нет уже ни дел, ни новостей, плохих вестей, отложенных событий, есть ночь объятий, утро для любитий и вечера разнежившихся тел. Жизнь объявляет громкие права на всех вокруг, на время и пространство — тайник души, веселое пиратство, от солнца золотая голова.

Иные дни, сияющие дни — дыхание божественного ветра держать у сердца, в облаках из фетра, как в сундуках, тепло его хранить.

Мне так нравится ждать тебя, думать, не спать полночи, сочинять тебе песни, складывать их в корзину, я люблю, когда пишется, дышится, пьется в строчку, и скучать я люблю — по секрету и между прочим — если я не скучаю — это невыносимо. Это словно желе /ненавижу желе, ты знаешь/, все как будто застыло, все приторно и противно, из почтового ящика комменты вынимаешь, остается одна — непрочитанная — прямая, долгожданное нечто, выход, альтернатива — поменять все, разбавить, украсить все красным кантом…
… показать весь текст …

Внизу, в колодце улицы, пожар
движения, от искры светофорной
вдруг вспыхнувший, и всполохи от фар
ползут по стенам, принимая формы —
колонна, портик, эркер, барельеф,
машины мчат, горит архитектура,
проклятие, похожее на блеф, —
не действует, но сделано недурно.
Внизу, в колодце улицы, живут,
вынашивают планы и рожают,
и год за годом тянут бечеву,
которой обездвижены скрижали.
Весь город состоит из темноты,
всмотреться значит — наклониться ниже.
… показать весь текст …

«Мэ тут камам», — повторяет ветер…

«Я убью тебя», — рычит он. Она смеется. У нее браслеты звонки, а ночи жарки, за ее цветастой юбкой весь табор вьется, у нее глаза ребенка, душа цыганки. «Хэй, потише, — говорят ему, — Осторожно! Да она танцует так, что себя забудешь!» Острие ножа привычно ласкает кожу, и костер горит, и весело спорят люди. Он следит за каждым жестом, за каждым взмахом, у него в запястье шаг ее пульсом бьется, он запомнил, как она говорит и пахнет, а она глаза отводит и не дается.
Он стоит в тени, ножом вырезает что-то. Беспокойный месяц бродит по ветхой крыше.
У костра она танцует свою свободу.
«Я люблю тебя», — рычит он.
Она не слышит.

Вот здесь, смотри, мой заповедный лес. Шагай смелей — тут зайкина поляна, владения на кухонном столе, и ватный снег, и тонкий лед стеклянный. Среди деревьев вьется быстрый след — охотится коварная лисица, и небо наклоняется к земле, как будто слабых защитить стремится. Зайчата слышат шум издалека и прячутся, наученные твердо, и божья длань, а не моя рука, им строит холм — большой бумажный сверток. Лисица медлит, мнется, крепкий дерн украдкой лапой пробует на прочность. Она хитра, поскольку я хитер, и мне решать, когда поставить точку. Стеклянный лед, картонная гора, глубокий лог из самой темной ткани, я так привык в миры свои играть, что выиграл краеугольный камень. И с этим камнем я в чужой игре опережаю шаг чеканным ритмом — по руслам нерифмующихся рек, сквозь ткань сюжета, скроенного криво.

Когда-то я не верил в чудеса, но вырос вдруг, и вызывает хохот все то, о чем так просто написать:
фантомов водянистые глаза,
пластмассовая глупая лиса,
бумажный лес,
нестрашная охота.

Позвонить бы тебе в предрассветный час, заорать: «Просыпайся, какого черта? Без тебя здесь не существует нас, мир — слепая снежная пелена, бесконечный белый на вечном чёрном». Разделенные заживо не умрут, но отныне боль — их святая мера. Объяснить тебе голосом, если рук не хватает на тысячи километров. Небо ночью огромное, словно кит, снятся айсберги страхов осенним детям. Кто позволил выбору стать таким, кто решил, что терпение — добродетель? Там спокойна совесть и разум чист, на часах — все те же четыре двадцать. Здесь — изрезать карты, забрать ключи, запрещая целому расставаться. Позвонить, разбудить тебя громким «Все!», отменить разлуку, как злую шутку.

Но наступит утро — и не спасёт,
приговор до срока произнесён,
хочешь выть от боли —
учись бесшумно.

Я хотел бы помочь, только я не бог, богу некогда, он намотал клубок из ошибок, страхов, беды, вины, из сомнений и ран твоих нутряных, богу некогда, он тебе вяжет шарф, хочет петли накидывать, чуть дыша, хочет спицей о спицу стучать в тиши, никуда до осени не спешить. Я к его окну прижимаюсь лбом, я сегодня умею украсть клубок, пока Отче спит и не тянет нить, я могу клубок для тебя добыть. Пусть он катится в лес, в золотую мглу, ищет озера солнечную юлу, крутит вихри хвойные над водой, пусть заставит вспомнить, что было до. Может быть, на сказочном берегу ты поймёшь, как я тебя берегу, вспомнишь, как смеяться, лететь, дышать. Согревайся, счастливым не нужен шарф.
Я хотел бы помочь, только я не бог. Он связал клубок, я украл клубок, и тянулось время великих бед, чтобы нить тебя привела к тебе.
Так сиди на мостках, прославляя день, и болтай ногами в святой воде, обретай себя, не смотри назад.

Бог смеётся, он тоже устал вязать.