Живопись наружно так проста,
Что уму нельзя не обмануться,
Но к интимной пластике холста
Можно только чувством прикоснуться.

Напрасно мы погрязли в эгоизме,
Надеясь на кладбищенский итог:
Такие стали дыры в атеизме,
Что ясно через них заметен Бог.

Восторжен ум в поре начальной,
Кипит и шпарит, как бульон;
Чем разум выше, тем печальней
И снисходительнее он.

Я слушаю в сладостной дрожи,
Любуясь, как степью — монгол,
Когда из пустого в порожнее
Божественный льется глагол.

Среди прочих нравственных калек
Я имел зарплату и заботу
Выполнить завет моих коллег:
«Изя, не убейся об работу!»

Несчастны чуть ли не с рождения,
Мы горько жалуемся звёздам,
А вся печаль от заблуждения,
Что человек для счастья создан.

Все предрассудки прочь отбросив,
Но чтоб от Бога по секрету,
Свинину ест мудрец Иосиф
И громко хвалит рыбу эту.

Увижу бабу, дрогнет сердце,
Но хладнокровен, словно сплю;
Я стал буквальным страстотерпцем,
Поскольку страстный, но терплю.

Когда азарт и упоение
Трясут меня лихой горячкой,
Я слышу сиплое сопение
Чертей, любующихся скачкой.

Мы после смерти — верю в это —
Опять становимся нетленной
Частицей мыслящего света,
Который льётся по Вселенной.

Неужели, дойдя до порога,
Мы за ним не найдём ничего?
Одного лишь прошу я у Бога:
Одарить меня верой в Него.

Подпольно, исподволь, подспудно,
Родясь, как в городе — цветы,
Растут в нас мысли, корчась трудно
Сквозь битый камень суеты.

Мы все умрём. Надежды нет.
Но смерть потом прольёт публично
На нашу жизнь обратный свет,
И большинство умрёт вторично.

Есть нечто вне формы и меры,
Вне смысла, вне срока, вне фразы,
Что острым предчувствием веры
Тревожит незрячий мой разум.

Пойдёт однажды снова брат на брата,
Сольётся с чистой кровью кровь злодея,
И снова будет в этом виновата
Высокая и светлая идея.