Каждый человек рождается для какого-то дела.

Говорят, что во всех нас заложены ростки того, что мы когда-нибудь сделаем в жизни, но мне всегда казалось, что у тех, кто умеет шутить, ростки эти прикрыты лучшей почвой и более щедро удобрены.

— Не знаю, как объяснить. Есть люди, заточенные на войну. В этой стране таких много. А есть люди, не заточенные на войну.
- Но первые их в нее втягивают.
…
- А те, которые не заточены на войну? Они могут ее остановить?
- Я не знаю на это ответа.
Он снова посмотрел в окно, а я наблюдал за выражением его лица.
- Им хоть однажды удалось ее остановить?
- Они недостаточно организованы, чтобы что-то остановить, а стоит им организоваться, как их лидеры продают их с потрохами.
- Значит, все безнадежно?
- Безнадежных ситуаций не бывает. Но иногда я теряю надежду. Я хочу надеяться, но у меня не всегда получается.
- Может, война закончится?
- Хотелось бы верить.

Каждый год в тебе что-то умирает, когда с деревьев опадают листья, а их голые ветки беззащитно качаются на ветру в холодном зимнем свете. Но ты знаешь, что весна обязательно придёт, так же как ты уверен, замёрзшая река снова освободится ото льда. Но когда холодные дожди лили не переставая и убивали весну, казалось будто ни за что загублена молодая жизнь. Впрочем, в те дни весна в конце концов всегда наступала, но было страшно, что она могла и не прийти…

Первый — это зимний дурак. Зимний дурак приходит к дверям вашего дома и громко стучится. Вы выходите на стук и видите его впервые в жизни. Зрелище он являет собой внушительное. Это огромный детина в высоких сапогах, меховой шубе и меховой шапке, и весь он он засыпан снегом. Он сначала топает ногами, и снег валится с его сапог. Потом он снимает шапку и хлопает ею о косяк двери. И с шапки тоже валится снег. Потом он еще топает ногами и входит в комнату. Тут только вам удается как следует разглядеть его, и вы видите, что он дурак. Это зимний дурак. А летний дурак ходит по улице, размахивает руками, вертит головой, и всякий за двести шагов видит, что он дурак. Это летний дурак.

Они лежали рядом, и всё, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, всё стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и лёгкое, тёплое и прохладное, прохладное снаружи и тёплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже всё было тёплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски…

Иногда бывает так, что не рискнуть там, где нужно рискнуть, ещё хуже, но до сих пор я старался не мешать естественному ходу событий.

Хотел бы я, чтобы это и в самом деле было сном. Впрочем, как знать? Всё ещё может обернуться к лучшему.

Я отношусь с недоверием ко всем откровенным и чистосердечным людям, в особенности когда их рассказы о себе правдоподобны.

Все вы — потерянное поколение.

География — слабое средство против того, что тебя гложет. От себя нельзя убежать…

Воздержание лучшее средство против ереси

— Это великое заблуждение — о мудрости стариков. Старики не мудры. Они только осторожны. — (Граф Греффи)
— Быть может, это и есть мудрость. — (Хемингуэй)
— Это очень непривлекательная мудрость. Что вы цените выше всего? — (Граф Греффи)
— Любимую женщину. — (Хемингуэй)
— Вот и я также. Это не мудрость. Жизнь вы цените? — (Граф Греффи)
— Да. — (Хемингуэй)
— Я тоже. Потому что это все, что у меня есть. И еще дни рождения. Видимо, вы более мудры, чем я. Вы не празднуете день своего рождения. — (Граф Греффи)

Счастье у умных людей — это самая редкая вещь, что я знаю.

Если вас что-то ранит, значит, вам не всё равно.

Понимаешь, Барнс, именно потому что я очень много пережил, я теперь могу так хорошо всем наслаждаться.

— Скажи мне, Том. Что тебя так огорчает?
— Весь мир.

Приличные девушки — да это же всего на свете опасней.

Ничто не отбирает больше духа человека, чем трусость и страх.

Жизнь ломает всех. И многие только крепче на изломе.