Я приходила, делала свое дело, и уходила только бы мне не видеть людей!

Я обыкновенный человек и очень хочу остаться собой.

В ролях я стараюсь придерживаться большей глубины.

Потом случилось, что он умер в тот же день, когда умер Сталин, а квартира у него со второй женой была напротив Художественного театра. И мы даже не могли пройти к нему попрощаться, пошли только на следующий день.

Художнику дано видеть то, что другим сперва трудно понять. А потом, когда ты уже начинаешь понимать, то видишь, что именно вот только так и можно делать. У него были любимые инструменты в оркестре. Вот как мы любим людей определенного характера, так и он без этих инструментов не мог обойтись. Конечно, надо использовать весь оркестр, но эти инструменты он любил в особенности. Духовые. Скрипки-меньше. Душой всегда чувствовал, что тут должен сыграть вот такой-то инструмент, а не иной. Но это надо музыкантов спрашивать, они вам точнее скажут, а мне стыдно на эту тему говорить, я это не знаю так хорошо. Могут меня и не понять, сказать: все неверно.

Я не хотела туда идти-устала или что-то еще, не помню. Кто-то за мной приехал: Кажется, Николай Радлов, художник (их два брата было, другой-режиссер): мол, пойдемте! И там уже все-и художник Вильямс (автор декораций «Ромео и Джульетты», и вся компания, кто участвовал в постановке. Собрались в Доме писателей. Там еще есть второй этаж у стенки (антресоли Дубового зала).

К сожалению, не пришлось танцевать ни одного его спектакля, кроме первого «Золотого века», поэтому мне трудно сказать. Он же писал в основном не для театра-симфонии.

Репетировала. Я сейчас не помню, но он ставил уже совсем по-другому, а как танцовщица я с Шостаковичем больше не соприкасалась, когда я слушала его вещи-удивлялась, что-то на меня действовало внутренне, я чувствовала это нутром, но не своим искусством. Понимаете, вот человечески я в этом ощущала его самого, его манеру быстро говорить что-то. Он не похож ни на кого. И думал он тоже очень по-своему, видел не так, как другие.

Не хватало какой-то лирики, я ее не чувствовала в нем. Той лирики, к которой привыкла с раннего возраста, со старых спектаклей, которые смотрела, сама ими занималась, может, и малоинтересных, но привычных. Он своеобразно относился к жизни, к людям. А чем я старше становлюсь, тем я как-то больше понимаю. Несомненно. Но я боюсь углубляться в эту тему. Вы извините, душой-то я это, может быть, понимаю, но высказать не могу. Серьезного или глубокого чего-то я не могу вам о нем рассказать. Нельзя, понимаете?

Когда в 1944 году я переезжала из родного Ленинграда в Москву, будущий балетмейстер Юрий Григорович ещё не окончил хореографическое училище, а пустя время ленинградцы «Театр имени Кирова» приехали на гастроли в Москву, и я увидела его «Легенду о любви». Балет, который на многие годы предсказал всю философскую, гражданскую позицию тогда молодого, но уже безгранично талантливого балетмейстера Юрия Николаевича Григоровича. Долго ходила я под впечатлением «Легенды» и жалела, что уже не танцую.

Родители мне сказали: «Ты не должна иметь детей».

Только труд может создать легкость, красоту и вдохновенность танца!!!