Про него говорят — ледяной, как февральский ветер; будто кто-то решил воплотить в человеке зиму.

Я смотрю и любуюсь: найдётся ли что на свете краше вымерзших глаз, потеплевших неуловимо? Я смотрю и любуюсь на пряди белее снега и усмешки черту, обжигающую морозом. Будто в долгую ночь вышла из теплоты ночлега лечь в объятья пурги, обещающей сны и грёзы.

Запалить бы очаг, отогреться б вином с гвоздикой, обернуться б в меха чернобурых лисиц да норок…

Только солнце бросает на острые скулы блики — и я вновь замираю, вглядевшись в волшебный морок. Потому что нельзя отвернуться, сбежать, забыться, попросить пульс стучаться под кожей чуть-чуть потише.

Он поводит плечом, прячет взгляда лёд за ресницы — и сбивается сердце, и сердце меня не слышит.

Этот город в сирени тонет и в разбитых мечтах о счастье; в колокольном напевном звоне; в грозовом громовом ненастье.

Подставляю лицо под струи — мне надрывно и мне бессильно. Обожгли меня поцелуи, остудили ожоги ливни. Этот город — как отраженье; мы с ним в целое будто слиты. Растянувшееся мгновенье сквозь веков прорастает плиты в повторение встреч-прощаний, будто в детском калейдоскопе.

Это город пустых мечтаний, и любого он в них утопит. Каждый год рецидив весенний дарят белые щедро ночи. Город падает на колени, а подняться уже не хочет. Слишком пьяный от нежных взглядов; от сирени медовой, душной; вин бокалов и вин закатов.

И спасенье ему не нужно.