Он сидел у камина, наслаждаясь исходящим от него теплом и особым ароматом, наполнившим комнату, в котором перемешались запахи от горящих берёзовых дров, потрескивающихся, взрывающихся фонтанчиками искр, старой мебели, засохших букетов полевых цветов, собранных ещё летом. За окном сгущались февральские сумерки. В такие часы хорошо думать о вечности. В который раз глаза его пробегали по строчкам листов, исписанных каллиграфическим почерком с волосяными, идеальным нажимом. Шариковой ручкой так не напишешь. Листы эти появились у него совершенно случайно. С соседом по даче они не особо дружили, редко пресекались, вежливые улыбки и пожелания удачного отдыха. А два дня назад он вдруг отправился к нему на чашку чая.
На стук никто не откликнулся, зайдя, он увидел соседа, с каким-то отсутствующим видом, бросающим в топку один за другим листы. Подойдя поближе, именно этот необычный почерк письма бросился ему в глаза. И он, буквально спас последние пару листов. Мало удалось добиться разъяснений. Выяснил лишь, что сосед, роясь в архиве по каким-то своим делам, обнаружил за рядом папок, в простенке, вот эту когда-то голубую, пухлую папку, без всякого инвентарного номера и записи. Как-то ему удалось её вынести. На все другие вопросы он лишь бурчал: «Не нужно, не надо»…
Сами листы больше вызывал вопросов, чем проясняли суть. Вот их примерное содержание, я опустила лишь несущественные длинноты.
«Случилось это лет пятнадцать назад, двенадцатого июля. Утро было прекрасное, спокойная ночь без сновидений, всё как обычно. Но к обеду стало расти беспокойство, а к вечеру я уже не находила себе места. Меня ломало, терзало, то било дрожью. Но, странно, никакой физической боли не чувствовала и со стороны выглядела просто задумчивой и замкнутой. Муки мои продолжались три дня, пришлось испытать и перенести невероятный стыд. Мне, воспитанной по строгим правилам и в набожности, надругание над телом и выставление его обнажённое на показ, было бы верхом непереносимого стыда. Какие-то импульсы говорили о том, что всё это тянется из той ночи, о которой я ничего не помню. Какой же экзекуции подверглась моя душа? Лишь позже я поняла, что терзание самой души и её терзание из-за моих поступков, несравнимо. И моя душа — не совсем что-то моё личное, и вряд ли мне её постигнуть. Постепенно всё притупилось, что-то стало во мне изменяться, мир вокруг меня протаял, расширяя горизонты его понимания, открывая ранее не замечаемое. Проскакивали цепочки причин и следствий явлений, как вглубь времён, так и в будущее. Я чаще стала ходить в церковь. Молитвы, обращение к Богу приобрели остроту личного значения, ежедневной, ежечасной необходимости. Потихоньку да менялось моё отношение к жизни. Поняла, что в церкви меня притягивает лишь одно место, центр под её куполом, как правило, перекрытый. Мне казалось, если встать в то место, раскинуть руки в стороны, запрокинув голову кверху, возникнет столб света и увлечёт меня вверх. Но время шло. Набожность потихоньку стихла, а входя в церковь стало казаться, что входишь в расписанную извнутри матрёшку. Это как бы, ходишь в школу день изо дня, не представляя иной жизни, но прозвенел последний звонок, ещё кажется, что будешь забегать туда обязательно в свободную минуту. С годами и здание видится неказистым, и смысла не находишь, чтобы войти в него. Исчезли страхи, преследуемые меня с детства, от замкнутого пространства, перед темнотой. Но это НЕЧТО, продолжало смотреть в мою душу, изредка ощущала его взгляд и я. Трудно описать и выразить невыразимое, можно лишь перевести это в какие-то понятные ассоциации, но не уверена, что и то будет понято, зримо другими, ведь описанное у каждого рождает свои ассоциации. И то, что со мною произошло, случается куда часто, одни это ощущают, как- будто заглянули в бездну, и от видимого потеряли почву под ногами, опору в жизни. А кто сохранял рассудок, пытались это обьяснить. Самое простое, что приходит на ум, и многими подхватывается, это Ад внизу и Рай сверху. Кто посмелее, пытается по кругам спуститься вниз. Но всех притягивает верх, как спасение. Бог, Дьявол…, это так понятно. Со временем мне стала казаться более верной сравнение с деревом, где люди листовые, цветочные, корневые почки, и где-то ближе к корням, в стволе Душа, от которой тонкими струйками, как нервные отростки, к каждому листочку, цветочку, корневой бульбочке протянуто прикосновение. Вот это прикосновение и ощущает каждый как свою душу, она и есть, её и нет, пока длится прикосновение, человек живёт. И нет никакой родовой памяти, и рождение каждого не из листка листком и из цветка цветком, а рядом, самостоятельно. И как на одной ветви есть листья и цветы, так и…»
Папка, по всей видимости, была не на одну сотню листов, до какого же предела в наш мир эта женщина протаяла, чем она наполнилась? Вопросы, на которые нет ответов. Если учесть, что сосед работает где-то в органах, в архивы к ним случайно не попадают.
Он чаще стал бывать на даче. Ему нравилось думать об этой женщине. Она ему виделась в парке, одетой по моде начала двадцатого века, под ажурным белым зонтом, идущей по аккуратно постриженной траве к раскидистому дереву. И он всё ждал и надеялся, что она вот-вот остановится и обернётся. И он всё поймёт. Сосед тоже чаще и больше проводит время на даче, что-то пишет.
Как говорится, рукописи не горят, и всегда найдётся рука, которая заново всё напишет.