Морозы в Эвенкии просто потрясают воображение: тридцатиградусная стужа здесь устанавливаются уже в октябре и держатся весь ноябрь, «зашкаливая» и за 45−48 — весь декабрь, 53−55 — пару недель в январе, и опять 45 — до марта. Мы по неопытности в первый год закрепили на окне с улицы ртутный термометр, а шкала его заканчивалась на 40 градусах. Потому купили пружинный, тот может показать до 50 градусов. Но и его порой не хватает. Говорят, рекорд, зарегистрированный в Туре — 67 градусов. Впрочем, здешние морозы переносятся даже легче, чем североказахстанские 30 с ветром, главное — беречь нос и щеки да быть тепло обутым.
В такие морозы в Туре тишина — мертвая, лишь стоит густой туман, да иногда гулко каркнет со столба огромный, величиной с гуся, аспидно черный ворон. Из птиц только они в такие дни оживляют промерзший насквозь пейзаж. Жалко бездомных собак. Они прячутся где-то в теплотрассах, но голод не тетка, и каждое свежевываленное в деревянный мусорный короб (непременный атрибут любого туринского двора) ведро с дымящимися объедками, нечистотами тут же привлекает к себе три-четыре крупно дрожащих псины.
Вытягивая от усилия шеи и царапая стенки «мусорок» когтями, они вскарабкиваются внутрь обледенелых ящиков и жадно пожирают все, что хотя бы отдаленно похоже на съестное. Вспыхивают короткие ожесточенные схватки, свирепое рычание перемежается почти женским рыданием побежденной более слабой шавки. Она кубарем катится вниз и с поджатым хвостом исчезает в морозной мгле…
А помойки в Туре в начале девяностых годов все беднее и беднее. Страна голодает, и дефицит еды проникает и на Север. Хотя с продуктами здесь было всегда получше, чем на материке. Я помню, как-то ли в 1963, то ли в 1964 году — в целинном Казахстане! — люди давились в очередях за хлебом, в нашем сельском магазинчике в сутки его отпускали на человека всего по 300 граммов.
Когда уже работал в газете, в Железинке, являвшейся центром крупного животноводческого района, имевшей собственный маслозавод, огромные стада овец, крупного рогатого скота, свиней, с продуктами всегда было туго. Скот откармливали и вывозили на мясокомбинаты. Сливочное масло практически все уходило в областной центр, а что оставалось — расходилось по так называемым закрытым учреждениям (больницам, детским садам — ну да это святое дело), да с заднего хода отпускалось блатным.
Особая примета тех лет: высокие глухие заборы вокруг усадеб главных районных, совхозных начальников, с задними калитками и воротами, откуда втихаря завозилась или заносилась — в зависимости от чина и объемов — дефицитная жратва.
Мяса в свободной продаже, так же, как и масла, практически никогда не было. Куда все девалось — оставалось полной загадкой. Ну не съедали же все, что складывали в закрома родины неутомимые труженики села, советско-партийно-хозяйственные кадры? Даже если жрали в три горла, их, по сравнению с нынешней неимоверно расплодившейся чиновничьей братией, было все же куда меньше.
Так или иначе, рядовой люд питался неизменным минтаем и хеком, субпродуктами, бычьими хвостами и говяжьими головами. В ходу был такой анекдот: «А почему ни у одной головы нет языка?» — «Да чтобы не проболталась, куда девалась туша!». Как-то железинцев порадовали: привезли несколько машин с маленькими, меньше бараньих, тушами сайгаков. Разобрали все мгновенно. Но даже жареной сайгачатина оказалась пресной и безвкусной. Похоже, бедных животных сюда вес же не везли, а гнали пешком — тысячи километров, от самой балхашской полупустыни…
В Экибастузе жизнь до середины восьмидесятых годов была сытной. Это был город шахтеров, энергетиков, здесь был ЭТЭК, и снабжался он отменно. Колбасы — какие хочешь, во всяком случае, три-четыре сорта всегда присутствовали; мяса — навалом, кофе растворимый, сгущенка, тушенка… Коммунизм, да и только.
В то же время вся Павлодарская область голодала, в соседних российских регионах народ варил супы из рыбных консервов. И потому в Экибастузе всегда было полно машин из соседних казахстанских областей, а также с российскими номерами: люди приезжали сюда за едой, чтобы затариться впрок. И тогда еще не делили на своих и чужих, отпускали все и всем подряд. А уже ближе к перестройке и в первые годы правления Горбачева даже в Экибастузе стали вводиться ограничения, дефицитом отоваривали (слово-то какое появилось тогда! На сленге оно ранее означало «дать в морду») — уже преимущественно через предприятия, учреждения.
В Туре мы обрадовались, когда увидели в гастрономе ряды банок с тушенкой и сгущенкой. Думали, хоть на Севере сохранилось изобилие. Фигушки! Оказалось, отоваривают только по спискам. А свободно можно было купить вечно кровавую черную оленину. Это как же надо было не любить потребителя, чтобы выставлять на продажу продукт вот в таком виде!