Боже, храни Пеппилотту.
Она не сильна ни в быту, ни в науках, ни в вере в себя,
и учить ее жизни — настолько же действенно,
как и читать сопромат голубям,
ее радости считанны, ночи длинны,
а победы не больше, чем птичий глоток,
и наверное, вряд ли когда-нибудь выйдет
какой-нибудь зримый и явственный толк
из рассеянной рыже-седеющей девочки
в синем коротком пальто
и дешевой косынке —
немного не в тон…
Пеппилотта — не вкладчик в историю,
все, что ей надобно — кофе, коньяк, пахлава,
остальное — слова, и от съеденных сладостей
ей остаются все те же слова,
ароматы засушенных роз меж страницами Маркеса,
простыни в крупный горох
на двуспальной кровати,
где только во сне собираешь тепло из оставленных крох…
Восемнадцать ее беспокойных любовников
вили гнездо у нее на груди,
но никто не сказал «Пеппилотта, останься»,
а мог бы — один…
Так храни ее, господи —
лучше, чем тех, кому много дано и ничто не дано.
Пеппилотта все знает о снах и секундах,
о том, как становится кровью вино,
как любовь превращается в скуку,
как все расстаются, в однажды отмеренный срок,
как с утра разлучает иных неразлучных
и тащит по важному делу метро…
Если день уготовит нам пищу,
какой не осилим и тоже проснемся — никем,
Пеппилотта оплачет обоих
и сделает запись
в своем дневнике.