— Ну чо, бл… дь, давай, на х. й, домой меня отведи, — говорит мальчик лет примерно семи.
Это произошло в Парижском Диснейленде лет десять назад. Мои приятели, которые живут в Германии, повезли сына на аттракционы. И чужой мальчик услышал, что они говорят по-русски.
Понять, что ему надо, удалось не сразу. Оказалось — крошка потерялся. Отбился от какой-то там своей тетки. Чем не был ни на мгновение обеспокоен.
Объяснялся он в основном с помощью старого доброго русского мата. Интонировал властно, с полным сознанием собственного превосходства над окружающими фраерами. Упоминал папашу, который, по его словам, мог всех там положить.
Приятели повели его в местный отдел безопасности. Там с невероятным трудом удалось вытащить из него название отеля. На все про все ушло не меньше часа.
Друг позвонил в отель. Его соединили с матерью. Которая также не выказала волнения за чадо, утраченное часа полтора назад в шумной толпе.
— Значит так! — повелела она. — Ща берешь такси, везешь сюда. Тебе внизу дадут денег.
Мой друг тут же вспомнил дворовые ухватки. И объяснил, кто куда идет и что там получит. Матери дали координаты детской комнаты — и на этом история оборвалась.
Еще случай произошел с другими друзьями в Турции, в отеле Club Med. Девицы поехали отдыхать детей. И вот к ним присоединился некий папашка, который хвастливо поведал историю про своего сына.
У них в России был загородный дом. В доме — сад. В саду — садовник. Однажды этот садовник стриг дерево. И стоял на стремянке с кусачками. А хозяйский ребеночек лет восьми желал играть.
— Подожди пять минут, сейчас я закончу и спущусь.
Но сын ждать не хотел. Он ушел, вернулся с отверткой и пырнул ей садовника в ногу.
Папа, рассказывая, едва сдерживал слезы умиления. Мол, во характер у пацана!
После таких историй сложно удивляться тому, что некий подросток приходит в школу с оружием. И начинает убивать.
Мы почему-то исходим из того, что все детки такие лапочки, такие невинные ангелочки.
И сакраментальный вопрос «Вы любите детей?» предполагает в ответ умиление и признания: «Да!», «Люблю!», «Всех!», «Подряд!», «Как вам сказать? Безумно!». Дети — типа отрада. Никто из них не бывает похож на ребенка Розмари или Омена.
А тем временем дети вешают кошек. Поджигают собак. Потому что им это весело.
Или пытаются изнасиловать двоюродную сестру.
У меня в деревне была подружка, тоже московская дачница. И когда нам было лет десять, ее двоюродный брат, которого также привезли на лето, пытался ее изнасиловать. Не знаю, возможно ли это было технически, но желание у него определенно имелось.
В школе, где учились дети моих приятелей, был локальный скандал. Появился новый ученик (средних классов), у которого папа был страшным человеком. И этот мальчик ходил на уроки с кинжалом, кого-то даже пытался пырнуть. Было, конечно, и родительское собрание, только никто так и не рискнул выяснить с папой отношения.
Однажды трое подростков ради забавы сбросили в колодец сестру моей подруги, девочку с синдромом Дауна. Они заманили ее на стройку и там вот так развлеклись. Причем эти мальчики хорошо ее знали, они росли в одном квартале.
Сейчас люди пытаются по-разному оценить то, что случилось в школе в Отрадном. Некоторые обвиняют в трагедии погоню за оценками, за успехом. И получается, что бедный отличник свихнулся в борьбе за высшие баллы. И виноват оказывается учитель.
У нас в школе был такой мальчик. Но у него всего лишь случился нервный срыв. Никаких жертв со стороны.
Стремление убивать и вера в то, что это решит все твои проблемы, обычной школьной конкуренцией не объяснить.
Дети — не жертвы. Дети — это личности, уже сформированные, со своими достоинствами, патологиями и извращениями.
Дети бывают ужасные. Опасные. Жестокие. Как и все люди.
И, как показывает профилирование преступников, — такими их делает только семья. (Если мы не говорим о врожденных физических патологиях, что, конечно, тоже наследственность).
Кроме того, по статистике больше 2/3 взрослых преступников начали карьеру еще в раннем детстве. Отрывали крылья бабочкам. Обижали других детей.
Этот ваш светлый и радужный мир детства, который в последнее время так яростно защищают законодатели, — фантазия взрослых людей, уже забывших, какие темные лабиринты, какие гадкие тайны и извращения порой видишь в самом начале жизни. У других детей.
Например, у нас на даче была девочка, которая могла часами сидеть на заросшем пруду и выдавливать кишки из головастиков.
Боль, обида, похоть, отчаяние, ярость, ненависть — это все детство.
Всегда есть предвестники будущих преступлений. Особенности поведения, на которые родители и другие взрослые закрывают глаза.
В первом классе меня по-настоящему преследовал мальчик старше на четыре года. Пугал до ужаса. И это не была мальчишеская бравада, эдакие ухватки альфа-самца. Это было поведение начинающего маньяка. Причем мальчик был и очень красивый, и отличник. Мы учились в одной школе и жили в одном доме. Он встречался с девочкой своих лет.
Все больное и опасное в личности проявляется уже в детстве. И оно точно так же осмысленно, как у взрослых. Нет никаких странных шалостей, которые кто-то там «перерастет». Не перерастет, если с этим не работать. Если ребенок отнимает у другого школьный завтрак (или деньги, или кроссовки), то чем это отличается от взрослого ограбления?
Все школьные конфликты у нас решаются простыми словами «это же дети». Побил, издевался, обворовал — «это же дети».
В нашем классе была девочка, которая воровала сначала потихоньку, а потом от безнаказанности совершенно обнаглела. Она вынесла чуть ли не половину игрушек своей подруги. «Этого не может быть, — сказал ее папа. — Ей подарили. Как вам не стыдно. Сами подарили, а теперь отнимаете».
«Это же ребенок». Ну, захотелось. Не удержалась.
Родители поцелуют чадо в пупок и скажут, что деточку оклеветали. И судить ребенка за украденную куклу, конечно, тоже не будут.
Этот мальчик, который убил учителя географии, обозначен в отчетах как Сергей Г. И лицо ему закрывают. Чтобы в дальнейшем, после колонии для малолетних, никто не узнал о его преступлении.
Из мальчиков, которые убили сестру моей подруги, только один пошел под суд. Ему уже было семнадцать. Остальные отделались расстройством желудка.
И никто толком не может объяснить, отчего малолетних судят менее пристрастно, чем взрослых.
Я разговаривала с четырьмя известными берлинскими психиатрами. У одной из них специализация как раз по детской психологии, и она много работает в тюрьмах, с преступниками.
— Часто бывает так, что дети или подростки попадают под влияние среды, — говорит Кристина. — И если дать им шанс, если отдалить от среды, где более сильные могут принуждать их, подстегивать, то у них есть шанс исправиться.
— Понимаешь, вот есть же эти дети-солдаты в Африке. Их похищают и заставляют убивать. Они делают это не по своей воле. Надо их судить, как убийц? — говорит Ева, тоже психотерапевт. — Или можно дать им шанс?
— А много малолетних преступников изменяется? — спрашиваю я.
— Не могу точно сказать. Какие-то исправляются. Некоторые даже потом занимаются с другими, пытаются их социализировать.
— Меня однажды ограбили прямо на улице, — вспоминает Ева. — Напали и вырвали сумку. Я позвонила в полицию, их быстро схватили. На суде я увидела того, кто меня грабил. И он неожиданно оказался таким крохотным, таким щуплым и невысоким! Сразу после ограбления я не могла заснуть почти всю ночь, меня колотило. Я помнила только его глаза. И лишь когда представила, как беру бейсбольную биту и ломаю ему ноги, я тут же успокоилась и заснула. Его, кстати, не осудили. Ему не оказалось и четырнадцати.
В Германии до 18 лет преступник считается малолетним.
— Ну и вот как ты к этому относишься? — интересуюсь я. — Не как врач, а как жертва, просто как человек?
Ева думает. И отвечает неуверенно:
— Не знаю… Тут все сложно. Но я получила большое удовольствие и облегчение, представляя, как ломаю его кости.