Коваль повёл любовь всей своей двадцатилетней жизни Сычёву в зоопарк.
Недовольной Сычёвой хотелось не в зоопарк, а туда, где море огней, где можно шуршать ресницами, мерцать глазами и смеяться чарующим смехом в присутствии ценителей вышеперечисленного, но из ковалёвской финансовой ямы подходящие для мерцания и шуршания места не просматривались.
Объявление над кассой предлагало оплатить содержание любого животного, от хомяка до тигра, на срок от трёх месяцев, имя мецената красивой вязью напишут на клетке.
— Когда-нибудь я возьму на содержание тигра, — сказал Коваль.
На этих его словах пар перегрелся, клапан вышибло, и Сычёва визгом объяснила Ковалю, что потратила на него, лоха, пол-семестра, что выше хомяков ему ни в жисть не подняться, выхватила билеты, разодрала их на молекулы и выскочила на дорогу. Агрессивное голосование на мерседесы с хондами не подействовало: остановился реликтовый запорожец с древним дедом за рулём. Униженная запорожцем Сычёва обгавкала доброхота и поскакала на остановку.
Коваль постоял у кассы с раскрытым ртом, дурак-дураком, наскрёб мелочи ещё на один билет и с горя пошёл смотреть на хомяков и тигра. Хомяки красивым ковриком дрыхли в углу клетки, а нелюдимый тигр Раджеш скрывался в пещере.
Жизнь без Сычёвой не имела смысла. Хотелось утопиться в пруду с лебедями. Или просочиться в вольер к тигру, пусть жрёт. Или отпереть клетки, рассовать по карманам хомяков, положить руку на тёплый тигриный загривок и уйти на край земли и там, на краю, печалиться о невозможности счастья.
…Стемнело, в марте рано темнеет, зоопарк опустел, из пещеры осторожно вышел Раджеш, долго смотрел на Коваля янтарными, медовыми глазами и лёг по ту сторону решётки. И Коваль вдруг начал ему рассказывать. Про всё.
И про то, что Сычёва — не Моника Белуччи и не Лида Лунь из пятой группы, но любовь же.
И что как амёба выпускает псевдоподию и движется к пище, так и Сычёва хочет двигаться туда, гле теплее и удобнее.
Но любовь.
И он, Коваль, знает, что потом будет и тепло, и удобно, а Сычёвой надо сейчас.
Но любовь.
Тигр вроде бы дремал, но как только Коваль останавливался, открывал глаза и подрыкивал, требовал продолжения. В девять вечера Коваля обнаружил служитель, постоял, послушал: — Надо же, ты первый, к кому этот ненавистник рода человеческого вышел. Слово заветное знаешь?

Когда Раджеша нужно осмотреть или сфотографировать или там телевидение приезжает, то звонят профессору Ковалю, просят поспособствовать.
Он и так пару раз в неделю приходит, ближе к вечеру, когда посетителей меньше.
Коваль возмужал и получшел, даже уши как-то перестали торчать, а Раджеш постарел, но всё равно красавец.
Профессорская зарплата побольше стипендии, однако на тигра не тянет. Но Коваль всегда приносит Раджешу вкусное и полезное, смотрители знают, что профессор глупостей не наделает, разрешают.
Коваль говорит, Раджеш слушает.
Или Раджеш мурчит Ковалю о своём, о тигрином.
Или молчат оба.
В хорошей компании помолчать приятно.

Жена Лида над мужниной дружбой посмеивается, но когда Раджеш заболел, через немецкую подругу, босса подруги, индийских партнёров босса — и бог весть, сколько ещё людей было в цепочке — достала правильные тигриные лекарства.

На тёмном небе висит лимонный ломтик Луны.
Воздух чист и прозрачен.
К ночи непременно подморозит.
Вот они идут неспешно — Коваль с хомяком Прожорой в кармане куртки, Лида, Мишенька и Раджеш.
Может, сон.
Может, нет.