Людям свойственна печаль. Душевная боль, переживание глубоко внутри. И многие влюбленны в эту грусть, многие загрызут того, кто захочет ее отнять. Слишком многие. Но мы все-таки животные, мы — звери и нами движут инстинкты, а они не подразумевают этой глубинной тоски. Так почему? Откуда? Самый банальный и, увы, самый частый источник — это образ. Тот самый культивируемый образ мученика. Ну кто, к черту, сказал вам, что это — красиво? Я смотрю на девушек, одержимо надевающих этот образ, рассказывающих всем и каждому о великих своих страданиях. Нет, обьяснять их причину не нужно, зачастую это вымученно придуманая причина. Но сам факт того: смотрите, как я страдаю, как я никем не понят и одинок, это будет на поверхности, на показ. И это будет вершиной того айсберга, имя которому не боль, а скука. И проявления такого образа будет предельно книжным, по транскрипции: а тут я должен уныло взглянуть на дождь за окном, сесть на подоконник, пальцы обязаны быть озябшими, греть их сигаретой или чашечкой чая-кофе, и грустить, грустить, грустить о нем. Почему о нем? Потому что о любви грустить привычно. Это понятно. По возможности включить подходящую музыку, чтобы острее прочувствовать весь трагизм и красоту образа. На самом деле тот, кому действительно паршиво, никогда не станет умножать свою тоску. Это таблетка для тех, кому очень хочется погрустить, а без сподручных средств и подходящей обстановки не получается. А вроде бы надо, ведь образ красивый и правильный. Нет, в чем-то я разделяю красоту образа. Но это строится на понимании того, что боль, настоящая, искренняя, неискоренимая, серьезная, от которой хочется бежать, а не лелеять на груди, обильно поливая мелодрамностью шаблонов и любованием собой, так красиво страдающим, эта боль — колыбель нашей души. Я уже говорил, душа человека — ленивая тварь, ее нужно пинать, чтобы она не засыпала. Но пинать изредка, потому что она быстро ко всему привыкает, и если тоска не проходит, она привыкает и к ней. Боль должна быть резкой, неожиданной, острой, граничащей с безумием, соскребающей с сердца наслоившийся жир покоя, заставляющей ленивую душу кричать, а крича — распахивать глаза, распахивать крылья, распахивать саму себя — навстречу миру. И только отсюда берет свое начало образ мученика. Голодного несчастного художника, пишущего великие полотна, святого человека, прошедешего сквозь боль и обретшего этим сияние света. Из катарсиса его истоки. Очищение через страдания. Но — очищение — через — страдание. Люди исказили образ, основным стало само страдание, оно стало самоцелью, конечным пунктом, и заверешнным образом для многих и многих. И наш мир стал серым. Мы сами сделали его таким. И серый мир наших ошибок, нашей склонности к самобичеванию и самолюбованию при этом, пророс корнями в землю, в небо, в быт, в исскуство, в чувства людей, в их отношения друг к другу, в их жизнь. Пророс глубоко, угнездился в сердце, уснул тяжелым камнем в глазах. Но даже в самом сером мире должно быть немного места ярким краскам.