Она любила серые носки не за удобство, а за возможность раствориться в них.
Вязаное полотно, бледное, как утренний туман, безмолвно обнимало щиколотки.
Это была её тихая, незаметная броня.
В серых складках не было ни искры, ни отблеска, ничто не кричало о желании быть замеченной.
Носки служили ей и маской, и убежищем от мира, где таились нежность, стыд и те грани личности, что боялись выйти на свет.
Утро начиналось с мандаринов, которые она выбирала словно настроение: гладкие, чуть бархатистые, пропитанные запахом далёкого лета.
Кожура трескалась под ногтем, цедра взлетала в воздух, источая терпкую сладость.
Оранжевый сок брызгал маленькими фейерверками радости.
Вкус масла цитруса и хруст мякоти становились её личной, небесной отрадой.
Подруга иногда предлагала добавить цвета, но цвет означал представление, а её тихая революция не нуждалась в громких жестах.
Надеть серые носки, очистить мандарин, позволить себе улыбку, скрытую от всех — вот и вся жизнь.
В дождливые вечера миска мандаринов на подоконнике светилась, как созвездие оранжевых планет.
Это было молчаливое напоминание: можно жить в полутонах между оттенком серого и лучом света, собирая радость по долькам.
Счастье приходило не взрывом, а волной.
Это была её частная палитра, не предназначенная для чужих глаз.
Итак, день за днём она жила в серых носках и с оранжевым привкусом на губах, доказывая прежде всего себе: счастье — не зрелище для других, а то, что чувствуешь ты, когда закрываешь глаза.