…Но в конце октября, а может, к двадцать_пятому ноября
осень съежит себя и сгложет, выдохнется, горя —
золоченой — на темно-сером — ветошью лучших дней:
рыхлым силосом, теплым сеном в блочном саду камней.
И тогда генерал в отставке, сбросивший ордена,
встав, плеснет себе для затравки в мутный стакан — вина.
Листья шустрые, словно мыши, льнут к подоконнику.
Генералу никто не пишет. Пишут полковнику.

…Сколько нежной острастки было в крупных его кистях!
Я когда-то его любила, долго жила в гостях,
нарезала синицам сала, службу свою несла.
Я когда-то его спасала или, точней, — пасла.
Украину в боях прохлопав, как Чан Кайши — Китай,
генерал стихотворных тропов мне говорил: «Читай,
что захочешь, но только с толком, вслух, не глотая слов».
И, пошарив по книжным полкам, вытряхнув свой улов,
с прилежаньем Шехерезады или, точней, — Зухры,
я читала ему баллады вьюжной, глухой поры.
Он, как правило, на десятом опусе засыпал.
Снег, сквозя голубым десантом, улицу засыпал,
усмиряя ночные страсти женщин — тире — мужчин.
И стихал на морозной трассе нервный прибой машин.

…Но однажды уйдя в отточье, словно в глубокий тыл,
он сложил свои полномочья, армию распустил
из единственного служаки, служки, чья суть проста:
с кроткой преданностью собаки и слепотой крота
на любую команду свыше, как бы ни обмирал,
всякий раз отзываться: «Слышу! Здесь я, мой генерал!».