Должен снег лететь
и кондитерская на углу гореть,
мать ребёнка должна тянуть
за руку, должен ветер дуть,
и калоши глянцевые блестеть,
продавщицы розовые в чепцах
кружевных должны поднимать
хруст слоёных изделий в щипцах,
и ребёнок, влюблённый в мать,
должен гибнуть в слезах,
и старик, что бредёт домой,
должен вспомнить, как — боже мой! —
как сюда он любил
заходить, как он кофе пил,
чёрный кофе двойной,
«Больше, — шепчет, — лишь смерть одна,
потому что должна
этот шорох и запах смыть…» —
и глухая должна стена
тень его укрупнить,
и тогда снегопад густой
всё укроет собой,
и точильного камня жрец
сотворит во мгле под конец
дикий танец с искрой.

* * *
ДВА ОКНА

За окном закипела крона.
Я проснулся, душа спала.
Было сумрачно, и промозгло, и рано-рано,
и хотелось тепла, тепла.
Листья, листья весь день сдувало
и прижимало к стеклу
так, что горло сдавило,
и в холодном углу
неба, неба зажглась непраздно
и промерцала звезда:
будет поздно, так поздно,
как ещё не было никогда.
И деревья возникли в теме,
постучавшей в окно, —
по краям — два — с разбойничьими ветвями
и с прямыми — в упор — одно.
Не могло не быть неба. Небо
живущему — то, чему
заказная треба
незачем, считывать ли с него тьму,
свет или косые плети
ливня. Всё — благая весть.
Что стихи как не минеи-четьи
узнаваний того, что есть?
Двор ли это, озябший дворник
в картузе набекрень…
Что стихи как не изборник
прощаний на каждый день?
Пусть он гаснет, в поле не воин,
и окно по зиме — офорт.
Если мёртвый твердит: «Я мёртв», —
он живой, говорю, живой он.
Вроде крошечного вихря
взвился снег за окном — дотлел
день и, прах свой развеяв тихо,
просветлел.