Юность моя закончилась летом 1981 года, в пионерлагере «Зорька». Студент истфака, отправляющийся на практику пионервожатым, я не ведал, что начал последний свой летний танец на грани неуютной и суровой взрослой осени.

…После лесного хвойного сумрака во тьме замерцали жёлтые пятна фонарей, блеснула водная гладь, проявился высокий забор, деревянные постройки. Через распахнутые чугунные ворота раздолбанный «лиазик» въехал в лагерь.

Я растерянно топтался на месте — очень устал и мучился похмельем, поскольку последней день в городе хорошо отметил с однокурсниками. Вылезший из автобуса водитель вяло махнул рукой в направлении одного из смутно выступающих из тумана домиков.
 — Штаб там, — сказал он.

И я побрел туда, спотыкаясь сослепу о кочки.

Ввалившись в полутёмное помещение, я с облегчением пристроил пятую точку на старом диване. Но отдых оказался недолгим: двери в соседнее помещение широко распахнулись, и в комнату ворвалась ОНА.

Белокурая бестия с острыми скулами и слегка раскосыми глазами — потом я узнал, что они изумрудно-зелёные. Высокая, с длинными стройными ногами, затянутыми в джинсы. Небрежно повязанный поверх чёрной олимпийки пионерский галстук.
 — Пополнение? — произнесла она грудным голосом, оглядывая меня, выдыхающего клубы едкого перегара.

Почему-то я не мог оторвать взгляда от её влажных губ, кровавых от аляповато наложенной помады и слегка кривящихся в иронической усмешке.
 — Отличне-енько! — продолжала она, не дожидаясь ответа. — Я Ирина. Зотова. Можно Ира. Ирка. Но не дай бог Иришка!

Она глянула на меня грозно, но усмешка с губ не пропала.
 — Представься хоть!
 — Паша, — я понимал, что прозвучало это не слишком впечатляюще.
 — Ну и ладненько, соколик, — уже откровенно улыбнулась она. — Встал и марш за мной — у нас там посиделки в соседнем корпусе. С винищем. А в отряд потом распределим.

Я отодвинул усталость на задворки сознания и поплелся за Иркой в соседний корпус, где обрел тёплую компанию из четырёх девушек-пионервожатых, тоже, как и Ира, с факультета начального образования. В универе начфак всеми назывался «Ночным факом» — было распространено мнение, что его студентки имеют весьма вольные нравы. Хотя тут я ничего такого не заметил. Мы болтали, пили дешевое яблочное вино, играли в подкидного дурака — даже не на раздевание.

Однако я уже практически спал. Девчонки поняли, что толку от меня нет, и стали выталкивать меня в койку — эту ночь я должен был спать тут. Однако, как выяснилось, вожделенный отдых мне пока не светил.
 — Пашка, до моего корпуса далеко, ночью идти страшно. Приводишь меня? — тон Ирины не оставлял сомнений, что провожать её придётся по-любому.

Ветерок с озера и холодная роса выгнали хмель из моей буйной головушки. Ирка несколько раз прижималась ко мне в темноте крутым бедром — словно невзначай. Я ощущал сногсшибательный аромат её духов и табачного дыма, смешанный с чем-то ещё… женским, порождающем волнительное чувство.

Она впорхнула в скрипящие двери своего корпуса, как-то бесстыже хихикнув и одарив меня молниеносным взглядом — словно степная всадница коварно выпускает стрелу в противника. Вспоминание об этом уклончивом разящем взгляде преследовало меня всю ночь…

***

Начальник лагеря, Игорь Генрихович, с которым я встретился утром, чем-то напоминал своего коллегу из советского фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» — та же суетливая надменность и склонность к пафосным речам. На меня, похмельного и расхристанного, он смотрел, как Ленин на мировую буржуазию.

Я попал в пятый отряд — в пару к неяркой хрупкой девушке Ане Хазиной. Серая мышка, папа доктор-кардиолог, мама — музыкант.

Началась жизнь пионервожатого: подъем ребятни в семь утра, зарядка, линейка, летучка у директора. С егозливыми детками было тяжело, с директором — ещё хуже. Он всячески показывал мне своё нерасположение, отчитывал долго и нудно, глядя при этом куда-то вбок, словно смотреть на меня ему было противно.

Впрочем, с подопечными детьми я худо-бедно управлялся — в отличие от тихони Ани, которую они порой доводили до отчаянья. Не принимала она участия и в наших подпольных вечеринках с дешёвым винишком и закордонным роком из хрипящего кассетника. В такой атмосфере мы обжимались и хихикали в полутёмной тесной комнате. Все вожатые-парни уже обзавелись подружками, один я ходил «холостым».

Дело в том, что я решил для себя, что этим летом оставлю погоню за юбками и проведу его, погрузившись в привезённые с собой томики Гессе, Камю и Голдинга. Однако дневная суета и вечерние кутежи так меня утомляли, что, придя в свою каморку, я проваливался в сон до самого подъёма.

А вот Аня читала — к моему удивлению, учебник французского. Вообще она была крайне серьёзной девушкой, разговоры наши сводились к вопросам педагогики, которой она искренне собиралась посвятить жизнь, а также политическим спорам, ибо она твёрдо стояла на позициях марксизма-ленинизма, я же шатался то вправо, то влево, что приводило её в ужас.

Что же касается межполовых отношений, тему эту она тщательно обходила, мне же, помимо того, что я пока хранил свой летний целибат, нелепой казалась сама мысль, что с Аней можно иметь нечто в этом роде.

По-настоящему влекло меня к Ирке — от неё исходили какие-то сильнейшие женские флюиды, устоять перед которыми мужчине было невероятно трудно. И я постоянно обнаруживал себя пялящимся то на её бесстыдно вихляющиеся бёдра, то на яркие губы, с одинаковой лёгкостью артикулирующие и пионерские речёвки, и трёхэтажный мат.

Кульминация настала после жуткого скандала, который Генрихович учинил, как-то раз застукав всю нашу тёплую компанию за распитием спиртных напитков и прочим моральным разложением. Было много криков и угроз, и «разбор полётов» на утренней летучке.
 — Вы позорите комсомол! — пафосно обличал он. — Вы скатываетесь в пучину мелкобуржуазного образа жизни!

День я провёл в отвратительном настроении, а когда утолкал отряд спать, сразу отправился в свою комнату и в одних трусах повалился на койку. Постепенно я погрузился в полудрёму, из которой меня вывел негромкий, но резкий звук. Покосившееся рама моего окна со скрипом распахнулась и в комнату проникла гибкая тёмная фигура.

В свете полной луны я разглядел острые скулы и бешеные глаза Ирки, приложившей палец к губам.

Девушка впервые лезла ко мне в окно ночью, и я просто не знал, что делать. Она же, похоже, знала отлично: насмешливо улыбнувшись, каким-то естественным движением стянула с себя майку, подошла к кровати и, навалившись на меня, стала целовать мою обнажённую волосатую грудь.

Совсем потеряв берега, я порывисто протянул руки, чтобы обнять её, и обнаружил, что и джинсы её уже успели исчезнуть неведомо куда…

Теперь к дневной рутине и вечерним тусовкам прибавились жаркие ночи с Иркой. Хотя ни о какой влюблённости речи не было: после бурных страстей она совершенно спокойно заявляла, что всё это только развлекуха, что в городе у неё есть парень из хорошей семьи, за которого она планирует выйти замуж. А мне было всё равно.

А вот отношения с Аней становились хуже. Наши беседы о литературе и жаркие споры о политике прекратились, общались мы только по отрядным делам. Сперва я этого не замечал, но в конце концов это стало очевидным.
 — Аня, что случилось? — спросил я наконец.
 — Ничего, — ответила она, не поднимая глаз от словаря.
 — Я тебя чем-то обидел?
 — Нет.

Сказано это было так, что я понял: какая-то струна в её душе напряжена до предела и вот-вот порвётся. И порвалась.
 — Зотова… Что у тебя с ней?

Я был удивлён — до сих пор Аня не проявляла к этому ни малейшего интереса.
 — Мы… ходим.
 — Вы с ней спите?
 — Ну… да. Почему ты…
 — Почему?! Ты целый день со мной, мы возимся с детьми, говорим, спорим! А потом ты убегаешь к ней! А я вижу, что тебе нравится говорить со мной… И смотришь ты на меня… так. Иногда. А потом всё равно к ней! А я…
 — О чём ты?
 — Ты знаешь, о чём! — такой отчаянной ярости я в ней ещё не замечал. — И не говори, что ничего не делал. Делал! Может, сам не понял, но всё равно… влюбил меня в себя.

Сказать, что я был потрясён — не сказать ничего.
 — Аня…
 — Молчи! — буквально прошипела она, и вдруг глаза её оказались совсем близко, а тонкие руки крепко обхватили мою шею.

Целовалась она плохо, но мне было всё равно. Меня охватило странное восторженное возбуждение, и уж я-то весь отдавался процессу. Но при этом словно бы смотрел на себя со стороны, с недоумением вопрошая: «А что это ты, Паша, делаешь?..»
 — И что это ты тут делаешь?!

Ирка стояла в дверях, словно разгневанная валькирия. Молнии из её глаз, казалось, сейчас убьют нас с Аней наповал. Я уж готовился защищаться от острых ногтей и разнимать девушек, но Ирка, не сказав ничего более, резко развернулась и ушла.

Я повернулся к Ане, но та лишь произнесла:
 — Догоняй, — и отвернулась.

Пару минут помедлив, я побежал за Иркой, однако так её и не нашёл. Честно говоря, я был этому рад — совершенно не хотелось с ней разбираться. Не хотелось мне идти и к Ане — просто было стыдно. Я так и не понимал, что за порыв охватил меня с ней.

Короче, оставив отряд на напарницу, я заперся у себя в комнате и схватился за Камю. Но хоть его мрачный взгляд на жизнь вполне гармонировал с моим настроением, чтение не шло. Я всё ждал, что дверь откроется и войдёт… Ира… или Аня. Я сам не определился, кого из них я хотел бы увидеть, и вообще хотел ли. Но никто не пришёл.

После отбоя я оделся и тихонько выскользнул на улицу. Стояла темнейшая летняя ночь — глухая и парная, лишь с бездонного неба льдисто мерцали звёзды. Я долго курил в этой баюкающей тьме на берегу озера, потом побрёл восвояси.

Путь мой лежал мимо домика директора, окно которого приглушённо светилось. Какое-то предвидение побудило меня тихо подкрасться и заглянуть в щель, оставленную не до конца задёрнутыми шторками.

Лицо навзничь лежащего с закрытыми глазами голого Генриховича было преисполнено блаженства. А рядом с ним расположилась барышня — ко мне спиной, но уж Ирку я узнал бы с любой стороны…

Прошу прощения за пафос, но я и правда явственно ощутил тогда, что небеса рухнули на меня. Не разбирая дороги, бросился во тьму, в лес, и бродил там, пока над кронами сосен не занялся рассвет. Свои тогдашние чувства и мысли мне бы не хотелось сейчас воскрешать…

На утреннюю летучку я ввалился помятый и разъярённый, словно медведь-шатун. Ирина вошла почти сразу после меня, по ней никак не было видно, что она провела бурную ночь.
 — Ах ты… — с тихой яростью выдохнул я ей прямо в не изменившее насмешливое выражение лицо.

Она не ответила, да я того и не ждал. Отвернувшись от неё, я увидел как раз прибывающего директора. Заступив ему путь, с размаха заехал ему в челюсть. Лицо его сделалось возмущённо-обиженным, он отшатнулся, схватившись за ушибленное место и глядя на меня с глуповатым недоумением. Я с удовольствием продолжил бы экзекуцию, но парни-вожатые схватили меня.

Дальнейшие события, пожалуй, опущу. Одно лишь воспоминание не покидает меня до сих пор: лицо Ани, глядящей на меня потрясённо и… с отвращением.

Разумеется, меня изгнали из лагеря, а вскоре и из универа, и из комсомола. И мне ещё повезло избежать уголовной статьи, что светила бы мне, напиши Генрихович заявление в милицию. Мог и присесть годика на два. Но и без того жизнь моя резко изменилась, я стал заниматься всякими делами, что в конечном итоге, когда СССР рухнул, оказалось для меня очень полезным. Я не стал историком, зато себя и свою семью сумел обеспечить с лихвой.

И осталось мне добавить к этому рассказу лишь последний штрих.

Где-то в начале нулевых годов нового уже века я ехал по родному городу и, стоя на перекрёстке, почему-то обратил внимание на немолодую женщину, переходящую, прихрамывая, через улицу. Была она довольно полной, крашенной в ярко-каштановой цвет.

Но когда она на секунду оборотила лицо ко мне, меня словно толкнуло в сердце: я узнал эти острые скулы и узкие глаза.
 — Ира! — крикнул я, открыв дверцу.

Когда она обернулась, удивлённо глядя на меня, вылезающего из «мерса», я убедился, что не ошибся. И с болью увидел, как поглумилось над нею время. От неё прежней почти ничего не осталось, кроме шальных калмыцких глаз.
 — Я Паша, помнишь меня? «Зорька», пионерлагерь, вожатые…
 — Прости, что-то смутно, — проговорила она наконец.

Голос её значительно огрубел. Во мне промелькнула неуютная мысль, что она чувствует себя неловко в своём бесформенном пуховике и с полным пакетом из магазина эконом-класса передо мной, разодетым в кашемировое пальто. Но оказалось, что это не так.
 — Пашка, говоришь?.. — задумчиво протянула она, обшаривая меня оценивающим взглядом. — А напомни, мы тогда с тобой вон чего?..

Я просто не знал, что ответить, и вместо этого выдавил из себя:
 — Ну как ты?
 — На пенсии уже два года — по инвалидности. Мужик у меня. Хороший, но приходящий. Замуж зовёт, я вот думаю… Куда мне опять — уж четыре раза замужем побывала. А ты что?
 — Бизнес у меня вот…
 — Ну, молодец. Не хочешь ко мне зайти — недалеко, в том вон доме?..

Она улыбнулась двусмысленно, на мгновение напомнив мне прежнюю Ирку. Мне вдруг стало тошно.
 — Да ехать мне надо, — пробормотал я. — Ещё увидимся!

Вновь она взглянула, как прежде — насмешливо кривя увядшие губы.
 — Ну беги… соколик.
 — Эй, — позвала она, когда я уже садился в машину. — Это же я тебя тогда отмазала. Я тому… Генриховичу сказала, что, если он на тебя заяву ментам накатает, я на него тоже — за изнасилование…
 — Спасибо, Ира, — только и смог сказать я.

Домой я возвращался в тоскливо-раздраенном настроении. Хотелось чистоты и покоя, обнять жену, растянуться на диване, и чтобы по мне ползали дети.
 — Я дома! — прокричал я, открывая дверь.

Тонкие руки обняли меня за шею, и напротив моих глаз возникли глаза моей жены Ани.