Вот вечер явился, разлёгся, застыл
по всему небосклону.
Ну что ж, будут гости…
…Привет! Это ты?!
Из колыбельной козлёнок!
Я поверил, кивнул. Будто послан луной
её луч, отражённый в водах.

Ты таким человечным предстал предо мной —
усталым,
простившим,
свободным.
Я узнал тебя, вспомнив сиянье в ночи
твоей белой шерсти глубокой.
Твоё «ме-е-е» — «сеголь-мем»,
как я в детстве учил,
вечный «сеголь-мем» перед Б-гом.

Пред тобой я не делаю умный вид,
я смущён, я дышу едва ли:
тот ребёнок, что начал учить алфавит,
так и тянет свой «комец-алеф».

Ты, сияя, как прежде, стоишь во дворе,
твоя белая шерсть не задета.
Год ТИРЦАХ — год убийства в календаре, и совсем не случайно это.

Тридцать восемь ступеней — дымящая даль —
только к смерти меня приближали
с того дня, как ушёл ты купить миндаль
и изюм на нашем базаре.

Не вернулся козлёнок.
И мальчик исчез.
И до неба лежит дорога.
Отделяет свинцовая тяжесть небес
ребёнка с козлёнком от Б-га.

Камни стен не плакали прежде ни дня,
а сегодня — рыдают без толку,
потому что сейчас колыбели хранят
не козлята, а серые волки.

Колыбель качает бедная мать,
и ребёнок песни желает,
а она не умеет даже рыдать,
и одни только волки лают.

Ну, а я — лишь по доброй воле твоей —
и ребёнком, и взрослым остался,
и волкам назло посреди полей
Красной Шапочкой я скитался.

И однажды, когда я шёл по меже,
пирожки доставляя всё те же, —
как рубашку Йосефа, мне подали шерсть,
и сказали, что ты растерзан.

И оплакал я ужас своих потерь,
и остался один и сказал я:
как же жить без козлёнка теперь,
без его белизны и сиянья?

Я искал тебя, зная: вдали от гор
и Проклятья, и Благословенья —
ты уносишь в пустыню грехи и позор,
человеческие преступленья.

Вот и нет уже в сердце былой чистоты,
и луга от травы устали,
и пускай не грешили ни я и ни ты —
только мы искуплением станем.

Ты козёл отпущенья, и жертва в огне,
ты и сын, для ножа пригодный…
Но вернулся я к маме, а ты — ко мне:
усталым,
простившим,
свободным.