До четырнадцати лет я жил на улице Столярной, в самом центре Гомеля. Жил с матерью и отцом, а после их развода и того, как отца посадили в тюрьму с нами проживал отчим. Улица эта и доселе относится к числу старых, застроенных в подавляющем большинстве частными домами улиц, в которых витает дух поколений. Воспоминания мои начинаются с пяти-шести лет, благо зрительная память всегда была фотографической, в отличии от слуха. Дом был построен крестом, в разных его половинах проживали четыре семьи: наша, Василия и Геры с сыном и дочерью, третью семью я не помню, а в части, ведущей в небольшой сад жила одинокая баба Катя. Сад этот был поделён на две половины — левая наша, с прилегающим деревянным сортиром, а правая, с тремя яблонями принадлежала престарелой соседке.
Небольшой двор был общим, в нём тоже росла одна яблоня. Баба Катя была сухопарой, подвижной старушкой, с покрашенными рыжей краской седыми волосами, продающей на рынке яблоки из сада. Перед глазами оживает её образ: немного сгорбленная, в красной кофте и белом платке, с тележкой, которую катила с собой на базар. То ли от возраста, то ли со скуки она любила гонять окрестных алкоголиков, иногда распивающих вино возле деревянного забора, а то и прикрикнуть на меня по пустяшному поводу. Но всё равно запомнился подаренный ею на моё пятилетие торт «Сказка», может она была хорошим человеком, чего я по малолетству не понимал. Умерла баба Катя дома, когда красила волосы, вроде у неё был взрослый сын, который приехал хоронить. С тех пор её закуток был закрыт на замок, большой длинный сарай покосился и осел. Будто и не было бабы Кати.
Наша половина сада вмещала две яблони «Белый налив», одну вишню, склонившуюся над забором и три куста крыжовника, причём все они были разных сортов и цвета — зелёный, жёлтый и красный. В детстве я обожал лазать по деревьям, что получалось у меня в совершенстве, вплоть до самых крон. Примостившись на дереве наблюдал за проходящими людьми, сорвав с ветки яблоко и утоляя голод или поедал камедь с вишни, медленно разжёвывая янтарную смолу. Принадлежало нам и два миниатюрных сарайчика, в одном из которых хранились дрова, а во втором брикет для отопления. Войти в принадлежащую нашей семье часть дома можно было через маленький коридорчик, заканчивавшийся крохотной кладовкой, дверь справа вела в кухню, совмещённую с прихожей. До сих пор обоняние воспроизводит в памяти постоянную лёгкую сырость и запах эмалевой краски, которыми были покрашены коридор и двери. Именно этот запах ассоциируется у меня с детством. В нём множество незримых оттенков, как в запахе чернил из фломастеров, купленном наборе гоночных машинок из металла или аромате хвои на новогодней ёлке. В комнате стоял большущий холодильник «Днепр», напротив висела вешалка для одежды, невзрачное низкое окно выходило прямо в сад, так же там были рукомойник, с подставленным снизу ведром, плитка и газовый баллон, в углу находилась грубка для отопления, такая же грубка была и в другой, более просторной комнате, где стояли шкаф, диван, кровать и стол. Ещё помню переносной чёрно-белый телевизор в красном корпусе с выдвижной антенной и проигрыватель виниловых пластинок «Серенада». С детства в доме звучали песни Высоцкого, Кикабидзе, Пугачёвой и Леонтьева. Позже, уже при отчиме был куплен кассетный магнитофон «Весна -212», да и песни стали другие: «Мираж», «Ласковый май», а позже и рок.
А пока я был шкодливым бутузом, который наотрез отказывался в детском садике от супов и рыбных котлет, нарушал с двумя такими же непоседами тихий час, собирал у беседки детского сада шампиньоны и сбивал камнями груши у прилегающего к саду домовладения, ревел оттого, что мать надевала на меня детские колготки, поскольку считал их девчачьими и мечтал о наборе оловянных солдатиков, всё же подаренных мне на Новый год.
Время шло, незаметно подступила пора идти в школу. Школа была рядом. Послевоенное здание с пристроенным новым корпусом из белого кирпича уже ждало новых учеников. Помню то сентябрьское утро, когда я с матерью, в новенькой форме и с пахнущим следующей вехой в жизни ранцем стоял на школьном дворе. Рядом был приятель Витя в дурацком берете с ещё более глупой пимпочкой наверху.
«Хорошо, что и мне мама такой не купила» — думал я и с благодарностью смотрел на мать.
В классе пахло свежевыкрашенными полами. Мы уселись за парты и с разинутыми ртами смотрели на первую учительницу. Её звали Лариса Михайловна. И пошла новая жизнь, с уроками, домашними заданиями, зубрёжкой, слезами, игрой в «квача» на переменах, разбавленным молоком какао в школьной столовке, манной кашей и гороховым супом, первыми прочитанными книгами из художественной литературы и незрелым интересом к противоположному полу. Первые три года промчались незаметно. Теперь у нас была новая классная — Мария Матвеевна, удивительно умная и чуткая женщина, преподававшая математику. С нею мы ездили классом в «Партизанскую криничку», с нею собирали осенью гербарий в парке. Были и неприятные моменты. Например посещение расположенного рядом с классом для уроков по пению стоматологического кабинета. Или медосмотр. До сих пор поражаюсь, почему мы так боялись медосмотра. Причём именно мальчики. Вспоминается случай. На очередной медосмотр пришли только девочки, а мы, мальчики спрятались на чердаке школы среди старых пыльных парт и списанного инвентаря, пока догадавшийся физрук нас там не нашёл. Годы шли и вот у нас уже новая классная — Ольга Леонидовна, тоже прекрасный человек, с учителями мне везло. Так незаметно наступила юность…
Но вернёмся на улицу Столярную. Расположенный напротив нашего дома частный сектор понемногу сносился, на его месте строились уходящие в небо девятиэтажки. Мы, мальчишки лазали по приготовленным к сносу домам, так, просто из любопытства. Оставленные в них плюшевые медведи и висевшие на стенах календари обиженно и безмолвно смотрели на нас, но что мы могли сделать? Оставалось ещё много трёхэтажных домов, в которых эпоха чувствуется наиболее отчётливо. На деревянных скамейках сидели старики, под развесистой грушей-дичкой заводские мужики пили «Портвейн» и водку, из железных мусорных контейнеров невыразимо воняло гнилыми арбузами, чей-то бобинный магнитофон орал голосом Вилли Токарева: " С добрым утром, тётя Хая…». В свободное время мы играли на асфальте в «пекаря», играли до темноты, азартно, взахлёб. Самые лучшие игроки имели обмотанные синей изолентой палки, я довольствовался найденными во дворе или в школьном саду. Вот она, железная банка из-под тушёнки, стоявшая на кирпиче. Замах, бросок…Мимо. Эх!
Мы смачивали разведённой селитрой газеты, высушивали их, а потом завернув в фольгу делали фитиль и поджигали. Проходя мимо девятиэтажок, можно было запросто попасть под такую бомбу. Притаившись у железнодорожной насыпи клали маленькие камешки на рельсы перед проходящими поездами, залезали через дыру в бетонном заборе на территорию Завода Измерительных Приборов и собирали выброшенные длинные стеклянные трубки, через которые плевались смоченными в слюне катышками из промокательной бумаги, бросали карбид в воду, от чего тот шипел, бросали в костёр, разожжённый прямо в жилом дворе пустые балончики из-под лака «Прелесть» и те так здОрово взрывались, сбивали камнями каштаны, воровали по вечерам яблоки в школьном саду. Жили не задумываясь, что будет впереди. А впереди был развал Союза, девяностые — поставлю многоточие…
Недавно, перебирая вещи в картонной коробке я нашёл сломанный будильник из ещё тех, далёких времён. Когда-то белая пластмасса пожелтела, стрелки давно не работают, сам механизм чинить уже не имеет смысла, если это вообще возможно. Время имеет странные свойства. Оно может тянуться, как резина и лететь, как самолёт. А может застыть, как та же камедь с вишнёвого дерева. И тогда его можно взять чуть рукой, отломить вязкий кусочек и медленно разжёвывая почувствовать то, что казалось безвозвратно утерянным и забытым.