В мире так много смерти и ужаса, что мое постоянное утешение — срывать цветы, растущие в аду.
Герман Гессе
Время человека обнажает, как дерево,
оставляя душу бескровную между
призраками сада безликого серого,
сбросившего тлеющую одежду.
От Эдема не сохранилось и листика,
яблока бочок закоптился, чёрный весь,
словно обгорелого пупса личико,
девочкой оставленного здесь.
Посреди пожарища — холодно, ветрено,
яблоневый ад — ветви напрочь голые,
мать глядит сквозь яблоки на земле, но всюду видит кукольные головы.
Обернётся — тьма обжилась в развалинах
(мрачных окон взгляд пустой всех других родней) —
и хохочет долго, как ненормальная,
на ветру покачиваясь я-бло-ней — …
* * *
Когда тебя не станет — я приду
в твой опустелый сад, чтобы в саду
вымаливать покой у всех деревьев,
на чьих ветвях вила ты гнёзда нам,
несмелым оперившимся птенцам, —
и воздадут бескрылому по вере.
С моей молитвой, долгой из молитв,
живая память словом отболит
о вольных журавлях, ручных синицах…
Но только стихнет — к тонкой тишине
я прислонюсь, как ты одна ко мне
на всех путях не смела прислониться.
И каждый бог безлиственной рукой
скупую тень отдаст за упокой —
- усталых птичьих душ под знойным солнцем,
где прах питает корни и земля
готова небом стать для журавля
и от тоски синичьей расколоться…