«Когда аплодисменты стихли, женский голос крикнул: „Автора!“ В другом конце зала раздался смех. Нетрудно было догадаться, почему засмеялись: шел „Дон Жуан“ Байрона. Публика, однако, поняла смысл возгласа, и другие поддержали: „Автора!“ Николай Павлович Акимов, вышедший на сцену со своими актерами, еще раз пожал руку Воропаеву, который играл заглавного героя, и шагнул вперед, к рампе; ему навстречу поднялась женщина в длинном черном платье, похожем на монашеское одеяние. Она сидела в первом ряду и теперь, повинуясь жесту Акимова, присоединилась к нему на подмостках. Сутулая, безнадежно усталая, она смущенно глядела куда-то в сторону. Аплодисменты усилились, несколько зрителей встали, вслед за ними поднялся весь партер хлопали стоя; вдруг мгновенно воцарилась тишина: зал увидел, как женщина в черном, покачнувшись, стала опускаться, — если бы Акимов не подхватил ее, она бы упала. Ее унесли — это был сердечный приступ. Догадывалась ли публика, приглашенная на генеральную репетицию акимовского спектакля „Дон Жуан“, о происхождении пьесы?
…
После войны мы с женой вернулись в ту же квартиру в доме 73/75. Прежнего населения не осталось: почти все умерли в блокаду. Лишь изредка встречались чудом уцелевшие старорежимные дамы в шляпках с вуалью. Однажды дело было, кажется, в 1948 году — за мной пришли из квартиры 24: просил зайти Лозинский. Такое случалось редко — я побежал. Михаил Леонидович усадил меня рядом, на диванчик, и, старательно понижая свой низкий голос, прохрипел: „Мне прислали из Большого дома рукопись Татьяны Григорьевны Гнедич. Помните ли вы ее?“ — „Из Большого дома, с Литейного, из ГБ? (Лозинский по старой памяти говорил то ЧК, то ГПУ.) Что же это? Чего они хотят от вас?“ — „Это, — продолжал Лозинский, — перевод поэмы Байрона „Дон Жуан“. Полный перевод. Понимаете? Полный. Октавами, прекрасными классическими октавами. Все семнадцать тысяч строк. Огромный том первоклассных стихов. И знаете, зачем они прислали? На отзыв. Им понадобился мой отзыв на перевод „Дон Жуана“ Байрона. Как это понять?“ Я был не менее ошеломлен, чем Лозинский, — возможно, даже более: ведь мы не знали, что Гнедич арестована. За что? В те годы „за что“ не спрашивали; если уж произносили такие слова, то предваряли их иронической оговоркой: „Вопрос идиота — за что?“ И откуда взялся „Дон Жуан“? Перевод Гнедич и в самом деле был феноменален.
…
После суда она сидела во внутренней тюрьме ГБ на Шпалерной, в общей камере, и ожидала отправки в лагерь. Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и спросил: „Почему вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, вы имеете право…“ Гнедич ответила: „Я занята, мне некогда“. „Некогда? — переспросил он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понимал, что его подопечная отличается, мягко говоря, странностями). — Чем же вы так заняты?“ — „Перевожу, — и уточнила: — Поэму Байрона“. Следователь оказался грамотным: он знал, что такое „Дон Жуан“. „У вас есть книга?“ — спросил он. Гнедич ответила: „Я перевожу наизусть“. Он удивился еще больше. „Как же вы запоминаете окончательный вариант?“ — спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела. „Вы правы, — сказала Гнедич, — это и есть самое трудное. Если бы я могла записать то, что уже сделано… К тому же я подхожу к концу. Больше не помню“.
Следователь собирался домой. Он дал Гнедич листок бумаги и сказал: „Напишите, что вы перевели, — завтра погляжу“. Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся в свой кабинет, Гнедич еще писала; рядом с ней сидел разъяренный конвоир. Следователь посмотрел: листок с шапкой „Показания обвиняемого“ был заполнен с обеих сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть. „Читайте вслух!“ — распорядился он. Это была девятая песнь путешествие Дон Жуана в Россию. Следователь долго слушал, по временам смеялся, не верил ушам; в какой-то момент он прервал чтение: „Да вам за это надо дать Сталинскую премию!“ — других критериев у него не было. Гнедич горестно пошутила в ответ: „Ее вы мне уже дали“. Она редко позволяла себе такие шутки.
Чтение длилось довольно долго — Гнедич уместила на листке не менее тысячи строк, то есть около 120 октав. „Могу ли я чем-нибудь вам помочь?“ спросил следователь. „Вы можете — только вы!“ — ответила Гнедич. Ей нужны: книга Байрона (она назвала издание, которое казалось ей наиболее надежным и содержало комментарии), англо-русский словарь, бумага, карандаш; ну и, конечно, одиночная камера.
…
В лагере, куда ее отправили по этапу, она провела — от звонка до звонка — оставшиеся восемь лет. С рукописью „Дон Жуана“ она не расставалась; нередко драгоценные страницы подвергались опасности: „Опять ты шуршишь, спать не даешь? — орали соседки по нарам. — Убери свои сраные бумажки…“ Она сберегла их до возвращения — до того дня, как села у нас на Кировском за машинку и стала перепечатывать свой перевод…»
Эткинд Ефим Григорьевич, Победа духа
Борис Смелов с Татьяной Гнедич, 1970-е