Её зовут Алла, и она в том почтенном возрасте, когда принято вспоминать былые заслуги, капризничать и требовать к себе повышенного внимания. Но она покупает хлеб, крупу, консервы, достаёт какие-то брюки, свитера и футболки… набивает всем эти добром тяжеленные баулы и отправляется за тридевять земель в тридесятое царство. Добраться до него не так-то просто. Где-то приходится тащить баулы самой, где-то — трястись в автобусе. Он и в городе трясётся неслабо, потому, что выбоина на выбоине, а за городом так и подавно. Потом, уже в самом «тридесятом царстве» приходится с тяжеленными этими баулами карабкаться в гору, а в её возрасте это подвиг без аллегорий.
Тридесятое царство — это областной психоневрологический диспансер, а цель усилий — добрый человек по имени Инна.
Я её впервые встретил в храме года четыре назад. Молодая женщина. Она тогда ещё была вменяемой, хоть и со странностями. Принесла растрёпанные листы с исповедью и воспалённо, спешно читала…
Я понимал, что что-то в ней начинается нездоровое и что-то говорил о внимании к помыслам. Но — «чужую беду руками разведу»… Ей становилось всё хуже и хуже, так что даже работу на рынке она потеряла.
А потом была зима, лютая стужа и исповедница моя появлялась в храме каждое утро в каком-то кургузом пальтишке и стояла в притворе, бормотала что-то бессвязное, выкрикивала иногда, точно ругаясь с кем-нибудь, и было понятно, что ей совсем худо.
А потом она внезапно пропала и та самая бабулька, которая теперь с баулами, сообщила, что Инна в психбольнице. И это было, пожалуй, лучшим выходом из её гибельного положения.
И начались походы: «Благословите, батюшка, я к Инне пойду… Завтра, вот, к Инне собираюсь … Вот, у Инны вчера была… Благословите, Инне передачку несу…» И так вот уже полтора года. Иные родители своих детей видят реже, чем Алла свою подопечную, и уж точно редко кто такие предпринимает труды, чтобы повидать и утешить близкого хотя бы и раз в неделю. Вот такое сердце боголюбивое.
В этот раз Алла договорилась с врачами, чтобы Инну причастить. На праздник, в Вербное воскресенье. И, надо же, в последние дни такая погода была — совсем не весенняя. Холод, туман и дождь, местами даже со снегом. Казалось, что зима никак не окончится. А тут вдруг в день праздника с утра синее-синее небо, солнышко светит, тепло! Ну, вот бывает же такое! Как будто сама природа отмечает праздник Господень! В который раз уже замечаю такое. К слову сказать, на следующий день небо опять затянуло тучами, похолодало и пошёл дождь.
Но в день праздника погода была ясная, «сопутствующая», и даже таксист нам попался православный — сложил ладони лодочкой перед дорогой и благословение взял. Я такого до сих пор не видел…
Мы выехали за город, и так там было хорошо, привольно! Как всё-таки устаёшь от города! Пусть даже не замечая, но когда вырываешься — как же тоскует и плачет и радуется душа от избытка чувств — всё сразу. Словом ехали мы, ехали, солнце светило в глаза, шофёр опустил козырёк, а я наслаждался солнцем, видом полей, беспорядочно утыканных татарскими хатками, весёлых, как казалось, деревьев…
Мы приехали и пошли пешком в гору. Ну, не прямо в гору, а так — по асфальтовым дорожкам, зигзагами, и было здесь — на территории «учреждения» — так тихо, умиротворенно, пожалуй, даже уютно, что… чуть было не сказал, что так и остался бы… нет, не остался бы, точно. Упаси Бог!
Инна вышла в небольшой холл и сразу потянулась к Алле. Припадала, целовала её, обнимала, как будто они не виделись вечность… Вот честное слово, родственники иные так после долгой разлуки не встречаются! Родная душа встречает родную душу…
Потом я исповедовал ее, и она отвечала серьёзно, вдумчиво, иногда подолгу молчала, осмысливая, и всегда отвечала по существу, точно. На ней был старый вязаный свитер с грубыми стежками вдоль воротника, чёрные, растянутые лосины. Немытая лохматая голова, чёрные, внимательные глаза, но и глубина во взгляде, редкая для «нормального» брата. Иногда что-то точно накатывало на неё тёмное, тяжелое, так что и мне становилось не по себе, но потом это тёмное уходило, и она отвечала просто, смотрела светло и приветливо, совсем по-детски.
Как ей здесь?
Она не спешит с ответом, долго думает.
— Да по всякому бывает. Вот недавно стукнула девочка ни за что… Показалось ей что-то… И ещё одна. Что поделаешь, здесь же тяжёлые все…
Она не обижается…
Причащаю её, прощаемся. Алла суетится насчёт продуктов, санитарка успокаивает, обещает, что останется с ней и покормит. Алла просит примерить какие-то вещи, брюки, чтобы не мёрзла, топят всё-таки плохо…
Ну всё… пора прощаться.
Инна вцепилась в Аллу и не отпускает, смотрит, заглядывает в глаза с преданной лаской…
— Это мамочка моя… Я её люблю очень, очень…
На обратном пути рассказывает Алла… Она — Инна — из деревни сама, но мама давно умерла, папа пьёт, один только раз уговорила его Алла прийти к дочке в больницу… а мачеха тоже выпивает, и сын у неё тоже больной… словом — вот так… По-нашему всё как-то… Слава Богу, мир не без добрых людей, удалось оформить пенсию. В наше время всё ж какая-никакая копейка… Вот так и живём.
Я слушаю… наблюдаю их историю — простую историю двух человеческих душ. Простую совсем, но такую хорошую и правильную историю и радуюсь, что бывают ещё на свете такие истории.
Прошло полгода, и погода уже не та. Ноябрьская мряка, туман и холод. С неба сыплет изморось… Инне стало хуже. Решили её пособоровать и причастить. Ничего «критического», но надо бы… Едем.
Она как-то ещё больше осунулась, ушла в себя… Одно только в ней осталось неизменное — кротость.
— Обижают тебя?
Опять не сразу отвечает, думает…
— Бывает… По спине бьют. До синяков… И ещё передачи отнимают…
Но это всё без обиды говорится, без запалу, так — раз уж спрашивают…
И тут же:
— А мне это… мусульманку угощать можно? Конфетами? Она хорошая…
Когда перестаёшь с ней разговаривать, она быстро отключается и смотрит отрешённо в одну точку, пока её не окликнешь. Руки почему-то у неё не опускаются, не расслабляются. Всё время как-то приподняты напряжённо, точно она готова защищаться…
Инну особоровали, причастили…
Во время соборования, когда читаю Евангелие, замечаю каким-то периферическим зрением, как Алла берёт её за руку, сжимает, точно помогая понять содержание, смысл прочитанного. Заканчиваю читать, благословляю Евангелием и вижу гримасу сострадания, плача на лице Аллы. Она так хочет помочь, переживает за девочку…
После соборования разговариваем с врачом. Она обрисовывает ситуацию. Болезнь Инны, общая беспомощность неизлечимы. Это на всю жизнь…
— А у нас больница, понимаете… и мы не можем её держать бесконечно. А тут ещё, — понизив голос, — опять реформы какие-то «подковёрные» и не известно что ещё с нами будет дальше… Вон, наркодиспансер сократили на 40 коек… А в детский спецприёмник запретили детей принимать. Говорят: права их нарушают. Европа требует… Можно только по решению суда. А поди ты этого решения дождись.
Начальник спецприёмника этого с болью рассказывал мне, как его сотрудники по гадюшникам каким-то, подвалам собирали детишек зачумлённых: тринадцатилетних наркоманов, алкоголичек и проституток… Отмывали, откармливали их, учили… отогревали душой… А вот, оказывается, не по-европейски это… нарушает, понимаете ли, права. А вы, уж будьте любезны, слушайтесь… а то транша очередного не видать вам, как своих ушей… Да и прежние должки отдавать надо. Так что смотрите!..
И начальник — толковый, неравнодушный парень — махнул рукой, уволился…
Да, так вот и в психбольнице глаза прячут.
— Надо, — говорят, — вам Инну пристраивать куда-то… в интернат. Там всё-таки основа постоянная. И больше шансов, что она не пропадет… Только ходатайство нужно от епархии, чтобы приняли… Главное, там на постоянной основе всё и в палатах не по пятнадцать — двадцать человек, а по три-четыре.
Ну что ж, придётся так и сделать… Другого выхода не видно.
Одно я знаю точно. Так же будет трястись по разбитым дорогам автобус, и женщина, в том возрасте, когда принято вспоминать былые заслуги, капризничать и требовать к себе повышенного внимания, будет тащить баулы, будет кормить чуть не из ложки человека с внимательными, чёрными глазами, крепко сжимать её руки, требовать немедленно надеть привезённую кофточку потеплее, сандалии полегче и съесть непременно вот эту вкусную булочку…
Но пока есть такие люди в нашем народе, можно с уверенностью сказать: мы ещё живы!