…На билет до Москвы всё ещё не хватало, и в первые после новогодние дни Сергей промышлял на тёмных улицах, отнимая деньги у пожилых подгулявших мужчин и припозднившихся женщин, которых пугал ножом.

В этот вечер он долго сидел в парке, рядом с громадной ёлкой, нижние цветные шары на которой были уже отбиты хулиганистой ребятнёй, высмотрел прилично одетую молодую женщину и пошёл следом.

Женщина свернула к пятиэтажной «хрущёвке», Сергей вошёл в подъезд следом и оглянулся: никого.

По-кошачьи тихо перепрыгивая через две ступеньки, он настиг жертву на лестничной площадке второго этажа. Женщина оглянулась на щелчок ножа и отшатнулась к стене.

— Не надо…

— Заткнись! Деньги! Быстро!

Женщина скинула ботинок и ногой сняла сумочку с плеча:

-Здесь.

«Н-ну, ополоумела!» — Сергей рывком снял сумочку с тёплой ступни и включил брелок-фонарик на рукояти ножа. Несколько мелких купюр и монеты. Не-ет, так не пойдёт!

— Дома кто? — добавил хрипоты и злости в голос.

— Одна…

— Пошли!

Женщина нажала коленом на низко расположенную дверную ручку.

Сергей скользнул в прихожую, одним движением надел тёмные очки, прижал спиной дверь и посветил женщине в лицо:

— Быстрее, ну!

Вместе прошли на кухню.

— Свет!

Женщина коснулась стены плечом. Слабо щёлкнул выключатель, разбойник и жертва глянули друг на друга.

Одно дело ограбить перепуганную старушку-бабушку, другое — молодую женщину, смотрящую тебе в лицо.

Никогда ещё Сергей не чувствовал себя такой мразью. «Да что она так смотрит, стерва!

Ударить?

Кулаком в лицо!

Сбить с ног и топтать ногами. Меня так… И не раз…

Ну, что за баба! Что это за пальто с большим круговым воротником? Без пуговиц, без рукавов, без всякого намёка на „молнию“ или „липучку“? Мода что ли новая пошла?»

— Деньги, камни, металл! Шевелись!

Слегка колыхнулась кремовая шторка, заменявшая дверь, и женщина исчезла в соседней комнате, о чём Сергей тут же пожалел. Вот сейчас появится с пистолетом в руке…

Он уже собирался прыгнуть вперёд, как занавеска разошлась и женщина поставила на стол разрисованную шкатулку, которую принесла в зубах.

— Здесь. Смотри сам…

Но парень вдруг передёрнул плечами и тяжело вздохнул.

Всё сразу собралось в кучу: сумка, снятая с плеча цирковым движением ноги, дверная ручка на уровне колена, свет, включённый нажатием плеча, круговой воротник, пальто без рукавов, и вот сейчас — шкатулка в зубах.

Чувствуя, как шевелятся волосы на голове, Сергей медленно опустился на стул и вытянул вдоль столешницы сжатые добела кулаки.

Он вдруг зевнул, заёрзал на стуле, отодвигаясь к стене, откинул голову назад, очки упали на стол, кулаки разжались, — заснул.

Женщина с изумлением наблюдала за превращением наглого грабителя в усталого, спящего человека. Она так внимательно на парня смотрела, что у него дрогнули веки и тень прошла по лицу.

Ногой придвинула к дверному проёму широкий низкий стульчик. Встала на него, прижалась спиной к косяку, поводила плечами, цепляя пришитую к пальто петельку за гвоздик в брусе, затем присела и вынырнула из пальто.

Оставшись в лёгком домашнем платье, она ногой открыла расположенную на уровне пояса дверцу кухонного шкафа и зубами вынула из него блестящий протез с двумя крючками на конце. Уперев один конец протеза в стену, она ловко всунула в него коротенькую култышку левой руки, зубами натянула ремешки и прижала обе «липучки» подбородком.

Правой руки не было совсем.

Проснулся Сергей от мирного звяканья чайной ложечки о стакан. Избегая взгляда хозяйки, защёлкнул лежавший на столе нож и убрал его в карман.

Перед ним в массивном подстаканнике дымился стакан с чаем, и тёмным глянцем отливало варенье в розетке.

— А сахар сам клади, и печенюшки, вона, в тарелочке…

Она сидела напротив и отпивала из маленькой фаянсовой чашечки, держа её за ушко большим и вторым пальцем правой ноги. Подол зелёного цветастого платья почти полностью прикрывал узкую ступню, с которой Сергей сорвал сумочку, и тепло которой ещё помнила рука.

Первым его побуждением было — скорее вон! Но взял вдруг ложечку и потянулся к сахарнице.

— Давно людей грабишь? — спросила просто.

— Недавно…

— Я так и поняла, голос нарочито злой. Смешно.

— Смешно?

— Если б не нож, я б, наверное, рассмеялась. А ножа боюсь…

Она опустила ресницы, припоминая что-то, и затем опять внимательно глянула собеседнику в лицо, на синюю «зазубрину» на его левой щеке, на зелёную татуировку на запястье.

— Наколка — твоё имя или с другом «поменялись?»

— Моё, — Сергей чуть помедлил.

— Похоже, детдомовский?

— Ну.

— И я… — она вздохнула.- С четырёх до девяти лет жила. Потом опять взяли хорошие люди. Срок тянул?

— Два года дисбата.

— За драку?

— Ну. Летёхе нашему засветил.

Она опять вздохнула и покачала головой:

— Всё-то вы, мужики, бьётесь-дерётесь, а матери плачут…

Чай был горячим и сладким, кухонька уютной и тёплой, но Сергей был начеку. Непонятное поведение инвалидки раздражало и не давало расслабиться. Слабоумная что-ли… Почему она не стала звать на помощь, во время его внезапного сна-обморока?

Такого «отключки» никогда не случалось с ним раньше и непонятная внутренняя растерянность не отпускала его.

— У меня есть немножко денег, и я б тебе, своему, детдомовскому, дала. Но сын учится, тока поступил. Одёжку-обувку надо, книжки, билеты, мелочь карманную. Похож?

Она вскинула голову кверху, и Сергей заметил большую фотографию в незастеклённой рамке, висящую на торцевой стенке кухонного шкафа над головой женщины.

Мальчишка лет пятнадцати сидел рядом с хозяйкой квартиры, закинув ей руку за шею. Оба улыбались прямо в объектив, и фамильное сходство сразу бросалось в глаза.

— Очень, — Сегей не мог скрыть удивления. — Если б Вы… ты сама не сказала, решил бы что брат и сестра!

— Сын. Сыночек мой. Уже семнадцать. И знаешь, куда поступил?

Сергей пожал плечами. Ему было всё равно, куда поступил этот мальчик. Наверняка успела сбегать к соседям, пока он был в «отрубе» и сейчас зубы заговаривает, тянет время до ментов… «Н-ну, если так …» И провёл ладонью по карману пиджака.

— Иди-к сюда, покажу чего, — женщина шагнула из кухни в комнату.

Сергей остановился рядом с ней возле шкафчика с большими выпуклыми клавишами-цифрами и микрофоном на нём. Он сразу понял, что это за устройство и весь напрягся, а женщина кивнула подбородком на висящие на стену динамики и сообщила:

— Это он всё сам сделал. Для меня. Аж три звуковые головки для… для разделения частот. Низкие, средние, верхние. Говоришь, как рядом стоишь. И поступил не в Москву, а в Томский ТИРЭТ, знаешь такой?

— Институт радиоэлектронной техники, — он вдохнул запах её волос и вдруг осознал, что она никуда не ходила, никуда не звонила, не паниковала, и поразился её мужеству, и с трудом подавил в себе желание подхватить её на руки и закружить по комнате.

— И знаешь, что мне сказал? — женщина, повернулась к нему, вглядываясь в незаживший шрам на его небритой щеке внимательными серыми глазами. — «Мама, сейчас электроника всё может. Я сделаю тебе такую руку, — ты сможешь шевелить пальцами!»

— Представляешь, я смогу писать рукой, брать хлеб рукой, платить в магазине рукой, держать чашку рукой! Господи, дай, чтоб сбылось!

Глаза её так и сияли, мелкие веснушки проступили на переносице, а Сергей отступил на полшага: ему вдруг захотелось её обнять.

Вернулись на кухню и стали допивать чай. Сергей опять задержался взглядом на фотографии.

— Как брат и сестра, погодки, — повторил удивлённо.

— Это нам часто говорят. И то: в девятом классе родила, шестнадцати не было… И так-то я плакала, так-то плакала, что не могу сыночка на руки взять.

Она потупилась и тряхнула головой, смаргивая слёзы с ресниц:

— Ой, да чё ж это я? Голодный же, а я — чай, хозяйка хлебосольная! Сейчас пост, так у меня рыба и каша. — Она встала и движением бедра открыла дверцу холодильника. — Гудилка — вот она. Тока сам разогреешь, лады?

Пока Сергей, как в трансе, топтался возле микроволновки-«гудилки» и ужинал, хозяйка несколько раз прошла мимо него из комнаты в ванную, там стало слышно льющуюся воду и шорох щётки, а затем из комнаты послышался мягкий шелест расстилаемой на диване простыни. Закончив стелить постель, она уселась за стол и стала смотреть, как он кусочком хлеба вымакивает оставшийся жир и вытирает донышко сковородки.

— Ты такой сильный рослый мужчина, хочешь, помогу на работу устроиться? И не надо будет никого… — она чуть прикусила губу, — никого обижать. Паспорт и трудовая с собой? Или ты начисто беглый? Шрам вижу свежий. Пуля?

— Да вообще-то беглый, — усмехнулся Сергей, — но не оттуда… И пуля случайная. А папиры при мне. Тока у меня в трудовой перерыв в стаже.

— Это ничего, наработаешь. Тебе, двадцать пять?

— Двадцать пять, — он нехотя кивнул, скрывая удивление.

— Столярничать-слесарничать умеешь?

— Приходилось, но не велик мастер.

— А там особое уменье ни к чему. Надо выдумку и… доброту.

— Где это «там»?

— У нас, в детдоме.

— В детдоме?

— Да. У нас специальный детдом. Для таких… для таких, как я. Кто без рук, кто без ног, а кто и без царя в голове…

Последовала долгая пауза, Сергей опять встретился с женщиной глазами и на этот раз не спешил отвести взгляд. Было нечто такое в её тёмных зрачках, будто она знает об этом мире больше, чем другие люди. И не было в них опасности, а только мягкий свет. Так смотрят матери, но матери Сергей не знал, и сравнивать не мог.

—  - А что, слесаря не нашли? Да только заикнись, — толпа набежит.

—  - Так ведь у нас горе-горькое. А ну — каждый день на инвалидов смотреть? Дети же. Тоже играют, смеются, дурачатся, дерутся. Только всё это через увечность их слезами выливается. И бегут мужики. У нас женский коллектив. Шефиня уже исхитрилась: как принимает на работу, так будь мил, — договор на полгода! И то бегут. А бывает, запьют. И это хуже ещё.

— Кем же ты работаешь в этом детдоме? Он медленно подбирал слова.

— Няней.

— Няней? Без рук? — сказал и осёкся.

Женщина на мгновение опустила ресницы, и когда подняла их, — взгляд её был далеко.

— Я няня для песен, — чуть улыбнулась и склонила голову на плечо. — Детишкам песни пою вечером перед сном, и утром, как встанут. Иногда мне и ночью звонят, и бегу. Это недалеко здесь. Некоторые очень беспокойные дети наши. Особенно совсем маленькие или в подростковом. В двенадцать-тринадцать, когда начинается мужское-женское в людях. Одна девчушка безногая всё кричала священнику: «Нету, нету никакого Бога, дяденька! Что мы Ему сделали, нерождённые?» И хуже кричала… Если такое, — я пою, и они успокаиваются. Иногда долго пою, устаю, а они просят ещё и надо быть весёлой, а плакать хочется… — она тряхнула короткой стрижкой, — знаешь, как у меня в трудовой книжке написано?

— Музыкальный работник, я думаю.

— Нет. «Няня для песен» написано. Но я и на кухне помогаю и полы умею мыть, а мальчишки, которые с руками, тряпку выкручивают. Я вообще люблю больше там, а дома не люблю, как Адам уехал.

— Так сына назвала?

— Да. Снасильничали меня школьницей, нож к горлу приставили. Пусть будет Адам Адамович, Человек Человекович… Там ванна готова. Хочешь, постирайся. Сушилка широкая, к утру высохнет. А я пошла. К себе на работу. Буду завтра аж после двух. Отведу тебя к «шефине», познакомлю. Если возьмёт, там и комнатушка есть. Меня Полина зовут. Пока!

— Погоди! Ты что же — бежать из дому? Да я сейчас — спасибо и пошёл! Не совсем ведь совесть кончилась, не думай.

— А вот этого не делай. Очень прошу, Сергей! — Она шагнула вперёд и положила ему на сгиб локтя блестящий крючок протеза, — ты сначала в себя приди, а потом решай. Утро вечера мудренее. А завтра — великий день, Рождество Божие. Всё наладится, вот увидишь. Балахончик поможешь надеть? Стульчик хоть и широкий, но каждый раз боюсь чебурахнуться.

Она встала у косяка, и Сергей помог ей влезть в «пальто». Слева в этой накидке было прорезь для протеза, а широкий круговой воротник прикрывал петельку, пришитую так, чтобы пришлась между плеч.

Он остался стоять в коридорчике, вслушиваясь в стук каблучков на лестнице, и опомнился лишь от гулкого удара подпружиненной двери подъезда.

«Вот дурень!» Проводить надо было, ночь на дворе…"

Уже в ванной подумалось: «Если за ментами побежала, самый раз — голенького, тёпленького, как лоха последнего. Дверь не закрывается…» Но эта мысль скользнула и пропала без тревоги.

Проснулся Сергей поздно, отдохнувшим и свежим. Сразу же, как кот на новом месте, обошёл всю однокомнатную квартирку, заглянул во все углы, в платяной шкаф и тумбочку, просмотрел книги на этажерке.

Вот ушла, вот нет её, а радость осталась. Где-то читал, что аура добрых людей пронизывает и пространство вокруг них. Наверное, правда. Вспомнилось милое словечко «чебурахнуться», слышанное в последний раз в далёком детстве. Улыбнулся, открыл окно.

На улице, редкость для этого южного городка, шёл снег. Тяжёлые влажные хлопья оседали на ветках ёлочек у дороги, шапками собиралась на заборах, проводах и нитях новогодних гирлянд.

В ванной нашлись утюг и гладильная доска. Крючком вместо руки с утюгом не совладать, значит, люди приходят. На фоне несчастья этой женщины, тяжкого, неизбывного, пожизненного, его собственные проблемы, — недавние разборки с «друганами» и отсутствие денег на билет, — смотрелись горем луковым. Он вдруг увидел себя со стороны: молодой сильный мужчина, опустившийся до уличных грабежей.

В углу стола стояла вчерашняя злополучная шкатулка. Открыл крышку. Цепочка. Колечко. Серёжки. Кулончик. Серебро с мелкими, наверное, стеклянными, камешками.

«Шкодишь по ночам, как шакал!» Жаркий стыд за содеянное заставил его скрипнуть зубами и сглотнуть ком. Стало тесно в груди. Оделся и вышёл во двор.

Долго бродил по городку, и перебирал в уме прожитую жизнь. Ближе к обеду купил продуктов и пошёл назад. Снег перестал. Выглянуло солнце и всё кругом заиграло, засверкало. Радостно и строго-торжественно.

Его ровный след чётко отпечатался на снегу. Вот бы всегда оставлять в жизни такие чистые, полные света следы.

Полина прибежала, запыхавшаяся и румяная, сразу после двух.

— Извини, опоздала. У нас там подарков навезли. От «лиц, пожелавших остаться неизвестными». Да только все их знают, «неизвестных». Воруют горы, а раздают крошки. Мы разбирали, паковали, детям радость будет. Пошли скорее, начальство ждёт.

«Шефиня», Капитолина Власьевна, оказалась грузной женщиной лет пятидесяти с внимательными карими глазами. Познакомились, затем она чуть заметно показала подбородком на дверь. Полина тут же вышла, а Сергей усмехнулся про себя:

«Дисциплинушка у них!..»

— Полюшка чуток рассказала за тебя… Жулик что-ли?

Сергей хотел нагрубить, но глаза «шефини» смеялись, и ответил в тон:

— Берите выше. Бандит!

— А стулья умеешь починять, джуликко-бандитто? Замок врезать, сантехнику исправить, проводку там, то да сё?

— Приходилось.

— Где приходилось? Там?

— Там…

— Лады. После праздника проверю. Аванс нужен?

Сергей подумал, что ослышался. Но поспешил заявить:

— Не откажусь.

— Если б отказался, силком бы всучила. Цветов ей купи. День рождения завтра.

— У Полины?

— У неё.

— Спа-а-сибочки! — И озорно-жарко стало на сердце.

— Давай документы и пошли хозяйство смотреть.

— А не боитесь, мужика с «богатым прошлым» — на работу?

— Полюшка плохого не присоветует.

Она уложила его паспорт и трудовую книжку в сейф.

— Так не пойдёт! Паспорт верните. — И добавил: — Пожалуйста. Проверки же без конца.

В церкви от обилия народа не протолкнуться.

— У тебя, правда, день рождения завтра?

— Капа сказала? Правда. Только не день рождения, а «день найдения». Пойдём, покажу.

Сразу за массивной дверью маленький закуток.

— Вот здесь. Тридцать три… Нет, уже тридцать четыре года назад, под конец службы всенощной, нашли новорожденную девочку безрукую. Священник объявил народу. Семья пожилая бездетная взяла. Потом мама умерла, а отец, сам больной, в детдом отдал. Там до девяти лет жила. Потом опять взяла меня пара бездетная. Хорошие люди, и сейчас живы. Но как узнали, что беременна -прогнали из дому.

Я на мост пошла. Стою, вниз смотрю. Черна вода, как горе моё. А рук не надо. Перегнуться — и всё.

И плакала сильно. Тут наша классная меня увидела. К себе отвела.

Стали вместе жить. Школу не бросила, девчонки прибегали, объясняли, помогали уроки делать. Как родила, и с малышом сидели, и кашу варили, и постирушки и всё прочее — всё они. А молока у меня было — ещё одной мамаше с двойняшками сцеживала. Мальчишки наши, с которыми раньше футбол гоняла, — а как я футбол гоняла, не догонишь! — в магазин бегали, когда и цветов принесут, — прямо счастье такое! И милиционер приходил, спрашивал, не запомнила ли? А какой запомнила, — испугалась я. И ножом до боли нажал, до крови… Так Адама вместе и вырастили. Город квартиру дал, а детдом работу. Спасибо добрым людям. Вот и вся жизнь моя простенькая.

Потом они пошли по заснеженной улице в волшебном свете рождественской ночи, и влажный снег по-голубиному гуркал под ногами.

Он нёс красные розы в сгибе локтя, а она время от времени погружала в цветы лицо, взглядывала на него, встряхивая волосами, и тёмная волна прокатывалась по плечам, а снежинки в ней блестели как звёзды.