Я в стольком успела тебе признаться, что впору молчать до исхода дней, слова перестали мне подчиняться, молчание снова растет в цене. Лишь память меняет цепочки следствий, тасует как карты: вот терпкий март, пьянящий, дурманящий нервным блеском, на «Вы» как по отчеству, шах и мат.
Беседы и взгляды — сплошной Набоков, изящных намеков медовый слог, так Гумберт, взирая животным оком, писал на полях про нимфетку Ло.
Смотреть. Замирать. И молчать. И длиться. И видеть мерцание бытия. На кончиках пальцев, боясь разбиться, скользить по канату к другому «Я».
Струились мгновения, мысли, стрелки, чаинки в бокале, как корабли, реальность казалась ничтожно мелкой, размытой картинкой чужой земли.
Просыпаны скрепки, забыты даты, молчит ежедневник, как партизан, сплошное: «Останься! Постой! Куда ты?!», «Пожалуйста, просто смотри в глаза!».
Разбег и безумный прыжок с обрыва, крошащийся голос, дрожанье рук, по-детски испуганно, торопливо внезапно замкнуть этот странный круг.
Касаться словами и слать приветы из летних бессонниц по проводам, не ставить вопросов, не ждать ответов, струиться сквозь месяцы, как вода.
Я в стольком успела тебе признаться, что… Господи, лучше мне замолчать!
Огонь моих чресел… Слова рознятся…
Конечно, ты вправе не отвечать.