и даже когда уже не будет сил, и у сердца перестанет хватать оперативной памяти, и аккумуляторы устанут перезаряжаться, а от количества имен и ников разовьется алексия — буквы откажутся складываться в слова и что-то значить, — и от мелькания лиц, рук и щек, подставленных для поцелуя, полопаются сосуды в глазах, а голоса и интонации забьются просто глухим далеким прибоем где-то вне сознания — даже тогда, за долю секунды до полной потери сигнала, за миллиметр до идеальной ровности зеленой линии электрокардиографа — из реальности, почти потерявшей контуры и формальное право существовать, вынырнет чье-то лицо, по обыкновению устремится куда-то в район ключиц, захлопает ладошками по спине и впечатает в мозг — привет!!! я так соскучилась!!!

и из выпростанных, выпотрошенных, вывернутых недр отзовется — да, я тоже люблю тебя.

и это снова будет не конец.

любить людей, indica, это такое же проклятие, как их животно ненавидеть: разница только в том, что во втором случае ты вечно обороняешься, а в первом всегда беззащитен. ненавидя, ты знаешь, чего ждать в ответ — и можешь полагаться только на себя; любя, ты отдаешь свой меч в руки первому прохожему: он может посвятить тебя в рыцари, осторожно дотронувшись этим мечом до твоих плеч, может вернуть его тебе с поклоном, а может вогнать его тебе в горло по самый эфес. и это рулетка, моя солнце, и ставки все время растут.

и — выжатость, конечно, высосанность через сотни трубочек: чем больше любимых тобою, тем больше завернутых в коробочку лакомых кусочков себя ты ежедневно раздариваешь. тем больше матричных проводов у тебя в теле — тех самых, что, сочно причмокивая, качают из себя драгоценные животворные токи.

но если отсоединить их все — отечешь, распухнешь и лопнешь: все твои железы — с гиперфункцией, всех твоих соков — через край; так и задумано было — говорила же, проклятие.

либо растащат на волокна, до клеточки, до хромосомки, — и облизнутся очаровательными кошачьими мордочками (позже поняв, что так никогда и не раскусили, не просмаковали, не переварили до конца) — либо перебродишь, отравишься собственной бесконечной, неизбывной любовью — и растрескаешься переспелой сливой, гния.

как тебе выбор?

и на тысячное предательство, на миллионное подставление левой щеки, глядя, как, давясь, обжираются тобою распухшие до свиней любимые когда-то люди, — когда уже в горле забулькает, закипит — ненавижу, ненавижу, сто хиросим на вас, чтобы до атомов, отпустите, оставьте — появишься ты, indica, и я скажу: господи, какие руки невероятные, какие умные, спокойные, честные, безупречные руки — девочка, не уходи, просто полюбоваться позволь.

одаривающих тебя собой в ответ — единицы. только ближайшие, бескорыстные, неподдельные — и только этим и существуешь. в остальном же — неохотно, только как чаевыми — вежливые же люди, с чувством такта, в конце концов.

и еще реже — сами протягивают изысканные блюда из себя: бери, кушай, ничего от тебя не надо. берешь и кушаешь. и себя всегда чуть-чуть оставляешь на чай.

и — приползти к тебе и сказать: доедают, солнце, помоги. и ты погладишь по макушке умными своими руками и скажешь — да, вот такие мы. вкусные.

и хочется покопить для тебя сладости, пряности — и накормить. и рассказывать что-нибудь сидеть, пока ты кушаешь.