Майя навсегда
Сергей Николаевич о Майе Плисецкой
Последний раз я говорил с ней месяц назад. Мы обсуждали ее грядущий юбилей в Большом театре. Звучала она вполне бодро. Была в восторге от смелых идей С. А. Капкова («Он придумал что-то невероятное. Вот увидите, это будет настоящее светопреставление!»). Никаких жалоб на здоровье или недомогания. Я представить этого не могу, чтобы Майя кому-нибудь жаловалась. Она могла гневаться, могла раздражаться, могла испепелять, но жаловаться? Никогда!
Не знаю никого, кто бы мог с ней сравниться по силе духа, по какой-то внутренней несгибаемости, неумению уступать враждебным обстоятельствам и чужой воле. Столько уже написано про ее танец, про магию и невероятную красоту ее рук, про гениальную способность опережать время и диктовать моду. Таких балерин у нас никогда не было. Таких женщин тоже. Майя была одна.
Пока она была жива, оставалась иллюзия нашей неразрывной связи с Большой Историей. Собственно, она и была этой Историей. Ей аплодировал Сталин, она была знакома с Кеннеди, ее награждали орденами испанский король и японский император. В нашем Отечестве не было другой такой женщины, перед которой бы так благоговели, которой бы так поклонялись и восхищались. Если вдуматься хорошенько, за все время своего существования советская власть и сумела-то предложить миру только два имени-бренда: Юрий Гагарин и Майя Плисецкая. Наверняка, были и другие. Но это два самых бесспорных, самых великих наших достижения — в балете и в космосе. Есть где-то даже снимок, где они вместе. Она в халате и перьях Одиллии, он в своем генеральском кителе со звездой Героя Советского Союза. Встреча в антракте за кулисами Большого.
Последние полгода я занимаюсь сбором ее фотографий для юбилейного альбома. Там должно было быть много неизвестных фотографий. Потрясающие фотосессии, сделанные Ричардом Аведоном, Сесилем Битоном, Ирвингом Пенном. В России они почти неизвестны, поскольку предназначались для западных журналов 60−70-х годов, большинство из которых так и не вынырнули из тьмы спецхранов, куда был заказана дорога рядовому балетоману. Мне хотелось эти фотографии собрать вместе и опубликовать. Самой Майе Михайловне эта затея очень нравилась. Ее забавляли воспоминания, связанные с этими снимками. Теперь я понимаю, что тогда для нее это были короткие передышки в изматывающем гастрольном графике. К тому же, как всякая женщина, да еще и актриса, она была неравнодушна к самому процессу модной съемки: ко всем этим переодеваниям, примеркам разных платьев, к созданию нового имиджа. При этом она никогда не выступала только послушной моделью, но была полноправным соавтором этих портретов. Десять лет назад я присутствовал на съемках Плисецкой в фотостудии Беттины Реймс и видел, как она «творит легенду», как одними руками способна станцевать все свои главные балеты: и Кармен, и Айседору, и «Болеро». И никто ей при этом не нужен: ни оркестр, ни партнеры, ни декорации. Только музыка, пустое пространство, свет прожекторов и несколько пар влюбленных глаз, изумленно взиравших на нее. Неужели это возможно?
То же самое было и на ее семидесятилетии в Большом театре, когда она дважды станцевала своего бессмертного «Умирающего лебедя». Помню, как кто-то у меня выдохнул за спиной: «С ума сойти». От нее и правда легко было сойти с ума: от скорбной и безупречной красоты линий, от совершенной артикуляции каждого движения, от предсмертного взмаха руки-крыла. Не видел ничего прекраснее в мировом балете!
Многие восприняли тогда ее «Лебедя» как победу над прошлым, как реванш за все обиды, нанесенные ей в Большом. А я думаю, что ничего этого не было. Ни вызова, ни демонстрации, ни реванша. Только чистая красота. Только чистый танец. Просто она вернулась туда, где с младых лет чувствовала себя абсолютно счастливой и свободной, где всю жизнь ее обожали и носили на руках, где была ее публика, помнившая и ее первые триумфы в «Дон-Кихоте» и «Лебедином», и ее эпохальную битву за «Кармен-Сюиту». И борьбу за балеты Родиона Щедрина, посвященные ей, за «Анну Каренину», «Чайку», «Даму с собачкой».
В своих интервью она любила повторять, что если бы не борьба, она прожила бы лет 150, а так вряд ли дотянет и до 100. Знаю, что в последние годы ее больно ранило отсутствие произведений Щедрина в репертуарной афише Большого. Она воспринимала это как личную обиду. «Меня в Большом нет, — говорила она, и телефонная трубка полыхала ее гневом. — Зачем мне этот юбилей, если им неинтересны и не нужны мои балеты?»
Объяснений и оправданий не принимала. Все, что касалось Щедрина, для нее было абсолютно свято. Он был для нее всем. История этой пары и их любви, наверное, еще ждет своего летописца. И сейчас, когда я думаю о ней, я вижу их вместе — элегантно подтянутых, деятельных, доброжелательных. Какие-то короткие мгновения наших встреч в их квартире на Тверской. И наше прощание в аэропорту испанского города Авейдо. И наши посиделки в баре «Хэмингуэй» в парижском «Ритце». И как я им рассказывал о том, что в детстве больше всего боялся, что никогда не увижу Майю Плисецкую на сцене. Ведь билетов в Большой было не достать! И все-таки, Бог сподобил, увидел, и был знаком, и теперь смею сказать, дружил… У меня остались книги, которые она мне надписала, и ее подарок — галстук Hermes, который я надеваю по особо торжественным случаям. И прекрасные фотографии Беттины Реймс, которыми я так горжусь. И много всего другого, чего не перечислишь, и что никуда не денется, никуда не уйдет. Потому что моя любовь к Майе Михайловне Плисецкой — это навсегда.