«Кто самовлюблённый?! Я самовлюблённый?» — кричал я в телефонную трубку. Мне хотелось рвать и метать, хотя до ночи полнолуния было ещё далеко. Я с размаха бросил на пол свой новенький телефон, и он разлетелся вдребезги. С прикроватного столика укоризненно посмотрела на меня осиротевшая змейка зарядника.
Так случилось, что у нормальных людей, моих родителей, родился я — волк. О том, что я зверь, они не знали — я изо всех сил старался быть нормальным ребёнком. Хотел, чтобы была счастлива мама, которую страшно раздражало всё, чем я хотя бы немного отличался от «накрахмаленных» тихих детей её подруг. Кстати, «тихие» дети в отсутствие родителей превращались в наглых прыгающих и орущих бестий, но кто об этом знал?
Словом, волк был плохим сыном. Он говорил правду, отказывался ложиться спать, если ему не хотелось, и упорно ваял из пластилина рыцарские доспехи вместо того, чтобы лепить, например, собаку или яблоко.
Больше всего на свете волк любил уютные светлые комнаты бабушки и прабабушки, где на многочисленных книжных полках томились любовные романы позапрошлого века. Комнаты пахли карамелью, ландышами и розами. Пытаясь отыскать источник этого удивительного аромата, волк всегда находил только карамель…
Именно в этих чудесных комнатах хранились тайные волчьи сокровища. В старинных жестяных коробках из-под печенья лежало то, что можно рассматривать часами — сама история. А складывалась она из пуговиц разных врёмен, размеров и цветов…
Позже, когда повзрослевший волк начал носить костюмы, которые непременно дополнял запонками, ни сапфиры, ни александриты, ни черные ониксы, запечатанные в серебре, не казались волку такими же бесценными сокровищами, как те удивительные пуговичные солнца и луны, жившие в жестяных коробках.
Волк любил закрыть глаза, запустить в свои сокровища руку и наугад вытащить одну пуговицу, чтобы потом долго рассматривать её на фоне большого окна.
У каждой пуговицы была своя история — и бабушки охотно ими делились. «…Это жемчужная пуговица от белого платья — я надела его в тот день, когда познакомилась с твоим дедом. А вот эта — чёрная и большая, как глаз дикого зверя, была на моём пальто в день, когда я его похоронила. Эта красная украшала кофточку твоей тёти в день, когда ты родился. Эту привёз твой прадед из Польши — она была на его кителе. А вот эту… Впрочем, про эту я расскажу тебе позже»…
Волк жил среди этих историй, он бродил в призрачном мире прошлого, который при всем при том был удивительным образом полон яви — пирогов, прогулок по городу, который почти всё детство казался маленькому волку чужим. Город был гордым холодным великаном, который никогда не протянет твёрдую руку в чёрной кожаной перчатке с раструбом светловолосому смешному мальчишке…
…Вспоминая всё это, я никак не могу отделаться от ощущения, что не сказал своим бабушкам чего-то важного, не спас того мальчишку, которого они ежедневно спасали от одиночества и гулких коридоров большого родительского дома.
Так случается однажды с каждым из нас — и мы глушим боль, как умеем. Я — словами, джином, женщинами, воем на Луну из темного гостиничного окна…
Неуверенность в себе я привык прятать за гордыней — огромной, превосходящей все разумные пределы. Моё время всегда было самым дорогим, мнение — самым ценным, джинсы — самыми рваными, хвост — самым волчьим. Удивительно, но люди мне верили. А стоило им только усомниться, как я демонстрировал целый ряд белоснежных волчьих клыков.
Впрочем, необходимость в этом возникала редко — да и люди появлялись в моей жизни нечасто.
Я присел на корточки и попытался собрать с ковра осколки телефона. Бог с ним — куплю новый и буду умнее в следующий раз, разговаривая с отцом. Я звонил ему редко, но каждый наш разговор начинался с обвинений и ими же заканчивался. Отцу казалось, что за всю жизнь я так и не сделал ничего полезного. Не стал юристом или бизнесменом, не заработал столько денег, сколько смог заработать он. Я тщетно пытался понять, почему он, мой отец, так и не усвоил простой истины — зверя нельзя запирать в клетке. Нельзя держать того, кто рождён для широких ночных автострад и узких лесных троп, для простого труда, от которого горят мышцы и поёт душа, за мальчишку, которому в случае чего можно просто дать подзатыльник.
Я не испытывал ни злости, ни ненависти, не осуждал и не обвинял. Родители всегда казались мне чужими людьми, нашедшими в лесу маленького замёрзшего волчонка, — только и всего.
Но иногда гордыня брала верх, и тогда мне хотелось немедленно вторгнуться в респектабельность родителей со всем своим миром: грязным мотоциклом, красивой подружкой, запахом леса, дождя и дороги, старыми религиями и новыми богами, книгами и стихами… Словом, всем тем, что я открыл и узнал за долгие годы. А узнал я немало.
И вот, в очередной раз проиграв схватку с собственной гордыней, я решил наведаться к родителям. Я не начистил ботинки и не надел свежую рубашку, не купил подарки, как делал это всегда, а просто сел в первое остановившееся такси.
Дом показался мне неожиданно маленьким. Он был покрыт иссохшими ветвями когда-то буйно зеленевшего на нём плюща. Словно чёрно-белый насыщенный снимок вдруг потускнел, приобрёл оттенок сепии и стал рассыпаться на глазах только оттого, что я неосторожно взял его в руки.
Я нажал кнопку звонка. Мой пёс не зашелся приветственным лаем — пса давно не было на свете, но я так и не смог привыкнуть к этому за долгие двадцать лет. Минута ожидания, как и положено, казалась мне целой вечностью…
Наконец дверь открылась. Снизу вверх, из-за стёкол очков в дорогой оправе, на меня посмотрели тусклые глаза старого уставшего волка. Волка, всю жизнь прожившего в клетке. Эти глаза были так похожи на мои… Как я не замечал этого столько лет? Наверное, так же, как не замечал отец моих волчьих глаз. Я был неудачным ребёнком, но счастливым свободным волчонком, чуть что сбегавшим в лес и говорившим с миром на одном языке. Я был тем, кем так и не осмелились стать они, мои родители…
Что, если это еще не поздно поправить? Просто взять и рассказать им о сосновых лесах, полянах, полных земляники и клевера… Неужели они не поймут меня? Не услышат?.. Я впервые за сорок лет посмотрел на отца без страха, улыбнулся ему открытой волчьей улыбкой и спросил: «Впустишь меня? Мне нужны мои волшебные пуговицы».
Отец неожиданно легко посторонился, удивлённо провожая меня взглядом — как человека, которого видел в своём доме впервые… Я поднялся по лестнице в верхнюю угловую комнату, где когда-то жила моя бабушка. Комната не выцвела, не потеряла своих красок, и в ней по-прежнему пахло розами, ландышами и карамелью. Я отыскал коробку на прежнем месте — в нижнем ящике комода. Открыл её — и оттуда, словно стая тропических бабочек, выпорхнули мои пуговицы. Немного повисев в воздухе, они звонко упали на дно коробки, приветствуя меня.
Волшебство детства снова вернулось ко мне — я больше не чувствовал ни вины перед родителями, ни боли от расставания с бабушками, ни неуверенности в себе.
Обратно я ехал спокойным и счастливым. Коробка с пуговицами лежала на моих коленях… И, да: уходя, я обнял отца и помахал рукой маме, которая не вышла ко мне и теперь смотрела в окно, и сказал, что позвоню им завтра. Отец пытался возражать и говорить, что ничья помощь, особенно такого неудачника, как я, им не нужна. Я молчал и улыбался. Я был взрослым, разговаривающим с детьми. Я больше не боялся их — волчонок осознал, что он был не неудачником, а просто волчонком…