Любила повторять моя красавица-мама. Что она могла знать… С высоты её ног, с глубокого декольте её платья, так роскошно обнимающего её прелестную фигурку, не было видно, таких как я. Такие как я уже давно были затоптаны её шпилькой. Мне повезло, что я её дочь. Пока, ещё жива. Или не повезло.

Я спряталась под кроватью и подсматриваю за мамой. Она докрашивает свои и без того прекрасные губы, накидывает на мягкие плечи шёлковый платок и сбегает вниз по ступенькам нашего летнего деревянного домика. У калитки её ждёт мужчина в бежевом костюме с красной розой в руке. Он шепчет ей что-то на ухо, отдаёт цветок, она смущённо смеётся и садится в его машину без верха. Ищет меня в маленьком окошке чердака, где я люблю сидеть, машет мне рукой. Они уезжают.

В моём распоряжении целый вечер. И ночь. Кукла по имени Кутузов и кулёк с овсяным печеньем. Ещё есть бродячие собаки, которые любят гулять около нашего дома. Соседи привыкли к молчаливой девочке с куклой, у которой выколот один глаз. Привыкли, но не замечают; закрывают двери, когда девочка проходит мимо их домов со стаей бездомных собак.

У меня есть море, жёлтый песок под ногами. И продырявленная, выброшенная штормом лодка, под ней я люблю прятаться. Люди — они очень навязчивые. Учатся говорить, а потом не могут научиться молчать. В молчании больше. Неужели они этого не понимают? Помолчите с любимым день, два, неделю. Вы о нём многое узнаете. И он о вас. Проговорите без умолку с неделю и останьтесь чужими. Станьте чужими. Да, вы узнаете, что творится в вашем холодильнике, в мире, но, то, что внутри у обоих, так и останется в утробе каждого.

У меня есть Дато. Он любит впускать свою руку в мои волосы и накручивать на пальцы локоны. Я люблю его, а он…

Мне двенадцать. Первые месячные, первые прыщи. Мне тяжело с другими, мне тяжело с собой. Молчать тяжело и говорить трудно. Не молчу, говорю с собаками и с Кутузовым в зеленом в белый горох платье.

Мама приедет под утро, зайдёт на цыпочках в комнату, держа туфли в одной руке, ридикюль в другой, снимет одежду и ляжет рядом со мной. Как маленькая. Я укрою её, чтобы тепло было, и буду долго смотреть на неё. Любить буду, жалеть, ненавидеть. А потом поставлю чайник и сделаю омлет на двоих из одного яйца с укропом и щедрой щепоткой кориандра. Как она любит. Я не люблю, но так приятно смотреть, как она любит. И я полюблю тоже.

Пожилой сосед подарил, наверное, из жалости ко мне… Подарил старый патефон, и вскоре из него зазвучали пластинки с индийскими песнопениями, которые я принесла со свалки. Пожилой сосед некрасивый с бородавками, гнилыми зубами, утром он вышел на наше крыльцо и закурил. А мама вынесла постель и начала стирать при нём. Мне стало противно, я вырвала на его туфли. Видимо, они были у него единственными и недешёвыми, потому что он дал мне пощёчину. И ушёл домой завтракать. К жене, детям и внукам.

Теперь патефон индийские песнопения играет на свалке, над ним летают одичавшие голодные чайки. А пожилой сосед давно не приходил. Денег стало меньше.

Мы уезжаем из моего Крыма в город без моря, с серым небом и бледными людьми. Слышала, там люди улыбаются редко, бродячих собак расстреливают, но мама говорит:

«Сколько раз ты начнёшь с чистого листа, столько раз ты человек».

Я оставляю Дато записку под нашей лодкой. Он прибегает в последнюю секунду. Автобус вот-вот приедет. Успел! Моё сердце бьётся так сильно, как никогда раньше. Дато падает на колени и признаётся в любви… моей маме. Как будто сердце остановилось. Но, я живу. Жива. Отхожу за угол. Пусть поговорят.

В этом сером городе с серыми домами, с серыми людьми и серыми птицами… Мы живём. Мужчины нам рады. Женщины — не очень. Обливают маму зелёнкой. Меня обзывают тоже. Коммунальная квартира.

Мне остаётся воровать книжки из библиотеки с зелёными лампами, тяжелыми стульями и дружить с кошкой по имени Марфа. Её так назвала набожная соседка из двери напротив, полька по национальности, в честь сестры Лазаря из Вифании, в доме которого останавливался Иисус Христос. Но наша полосатая Марфа оказалась блядью, — всё время ходит с пузом. Потом котят топят. Всех до единого. В большом тазике, на кухне. А после, варят в нём смородиновое варенье и вываривают пожелтевшие простыни с пододеяльниками.

Мою маму тоже назвали Марфой. Когда крестили. Священник настоял. Сказал, что это имя принесёт ей счастье.

За эти шесть лет, что мы живём в этом городе, можно было спиться. Здесь спиваются все. Или выкинуться с верхнего этажа недостроенного панельного дома с серыми блоками из бетона. Но я сижу в голубой двадцать первой Волге с поцарапанным олененком на капоте. Кое-как кручу руль и жму на педали, когда нужно. На заднем сидении коробка, в которой лежит Марфа и её четверо ещё слепых нагульных детей. Таких как я. Меня тоже можно было… если бы тазик оказался рядом.

Мы не знаем — куда ехать. Нас никто и нигде не ждёт.

А, может, и ждёт. Кто-то. Где-то. Очень сильно ищет и ждёт. Не я одна нуждаюсь в другом. Этот другой также нуждается в ком-то. Я могу стать его костылём, как и он моим…