Хочу в Грецию

С самого утра в голове Вани Лаврушина засела мысль. Вначале он не обращал на неё внимания — мало ли какая блажь придёт в воскресный день. Да и сама мысль была настолько невнятной, отдалённой, что отнестись к ней всерьёз Ваня никак не мог. Но когда дело пошло к обеду, вдруг обнаружилось, что она не только не исчезла, не затерялась в хлопотах, она окрепла, а он, Ваня, уже свыкся с нею, сроднился.

Ваня прогулялся по двору, обошёл свой грузовик, оборудованный под перевозку мебели, попинал скаты, заглянул в кабину. Она нагрелась на солнце, внутри было душно и жарко, а знакомые запахи казались сильнее, чем обычно. Потом Ваня долго возился в сарае, нашёл молоток, гвоздь и вбил этот самый гвоздь в калитку. Попробовал, как она открывается, как закрывается. Гвоздь мало что изменил, но Ваня остался доволен своей работой.

Тут он оплошал — попался Маше на глаза, и она сразу поняла, что ему нечем заняться. И тут же велела отрубить курице голову. Ваня долго собирался, вздыхал, искал топор, прилаживал под плаху какую-то доску, и вся эта доска ему не нравилась, казалась жидкой, кривой, грязной. Ваня надеялся, что жена, потеряв терпение, сама зарубит курицу, как это обычно и бывало. Но сегодня Маша собиралась к родне, и молчаливых страданий мужа попросту не замечала.

Всё-таки отрубил Ваня голову курице, поспешно отбросил пыльное трепыхающееся тело и пошёл не оглядываясь, стараясь быстрее забыть и курицу, и окровавленный пенёк её обезглавленной шеи, и осквернённый топор. Он долго смотрел на искривлённую телевизионную антенну, наслаждаясь слепящим синим небом, медленно плывущими облаками, длинным белым следом, оставленным сверхзвуковым самолётом. Потом закрыл глаза и стоял просто так, подставив солнцу загорелую лысину.

Вообще Ваня казался человеком вполне положительным, он им и был — водитель тяжёлого грузовика, семьянин, отец двоих детей, уже почти взрослых. И если позволял себе в этот день так вызывающе ничего не делать, то виною тому были воскресенье и всё та же мысль, посетившая его утром. Маша общипывала, сыновья возились с чем-то, хохотали резко и громко, а Ваня, слыша взрывы глупого юношеского смеха, морщился, отворачиваясь, чтобы не заметили его раздражения. Привык Ваня скрывать свои чувства и от начальства, и от жены, и от самого себя. Так бывает. Почти со всеми. Даже самому себе Ваня признавался в чём-то, когда уже не оставалось никакой возможности таиться и прикидываться дурачком.

Ваня долго сидел на тёплой скамейке, и солнечные лучи беспрепятственно скользили по его лысине, придавая ей здоровый преуспевающий цвет — будто он с моря приехал, а то и с океана. Маша тем временем сварила курицу и собралась с нею проведать какую-то свою заболевшую родственницу. Ваня даже уточнять не стал, кто он ей. Только махнул тяжёлой ладонью: ладно, мол, навести, если она уж так плоха.

Едва Маша вышла за калитку, Ваня сразу почувствовал, что мысль его набрала силу. Теперь это было уже не просто умственное колебание или непонятное томление души, нет. Он даже поёжился от предвкушения скорого осуществления своей затеи, хотя законченной формы она ещё не обрела и к действию пока не позвала. Поглаживая светлые волосёнки за ушами, Ваня ощущал, как растёт в нём радость, вызывая озноб и холодок в лопатках.

- Папа! — отрывисто крикнул старший сын. — Я пойду!
- Куда? — спросил Ваня, стараясь наполнить свой голос заботливой строгостью.
- Гулять.
- Ну, иди, — разрешил Ваня и подумал, что всё идёт правильно, Игорю действительно можно пойти погулять. — Ты один идёшь?
- А что?
- Роман остаётся? — спросил Ваня и тут же понял, что вопрос его плохой, неосторожный, нельзя вот так сразу выдавать себя.
- Да! — ответил Игорь. — Он кого-то ждёт, к нему должны прийти.
- Роман, ты кого ждёшь?
- А! Ребят… Мы договорились в парк сходить.

- Ну, сходите, — протянул Ваня. — Когда-то я тоже ходил… Уже не тянет почему-то… А надо бы…
Вскоре к Роману пришли соседские ребята. Разговаривали громко, грубовато, будто хотели друг друга в чём-то уличить. Сколько ни прислушивался Ваня к их разговору, никак не мог понять, о чём идёт спор. Слова, которые он слышал, не соединялись в наполненные смыслом фразы. Иногда ему казалось, что ребята ссорятся, но тут же раздавался надсадный смех. Потом шло тихое невнятное бормотание, тоже ни о чём и опять хохот. Ваня последнее время стал замечать, что и с ним, и с Машей сыновья разговаривают вызывающе, обиженно. Мы ни на кого не обижались, подумал Ваня озадаченно. А тут всё с вывертом, с кандибобером каким-то, всё себя берегут, как бы кто чего не сказал про них, как кто не посмотрел на них без уважения. Глядишь, такими и останутся. Ну ладно, жизнь, она всё на место поставит, она вам этих вывертов поубавит, куда все кандибоберы денутся… Наконец все ушли.

Ваня ещё некоторое время слышал с улицы их затихающие голоса, хриплый рык, смех, и постепенно ему становилось всё легче, свободнее. Он всё так же сидел на солнце, закинув голову и подставив лицо горячим лучам, сидел не двигаясь, будто знал наверняка, что кто-то хитренько подсматривает за ним, затаившись на чердаке или в ветвях яблони, следит, надеясь, что Ваня неосторожным движением выдаст себя и мысль свою заветную разоблачит.

Убедившись, что из темноты сарая никто на него не смотрит и в доме никто не ходит, не дышит, Ваня, крякнув, поднялся, обошёл на всякий случай двор, выглянул на улицу, всё это время осторожно посматривая во двор соседнего дома. И дождался. За забором появился хозяин Петя в растянутой майке, синих тренировочных штанах и в шлёпанцах, сделанных из старых босоножек.
- А, Петя, — скучающе произнёс Ваня, вроде нечаянно увидел соседа. — Как жизнь молодая? — спокойно спросил, равнодушно.
Петя медленно обернулся, нашёл среди пёстрой листвы поблёскивающую Ванину лысину, вяло махнул рукой.
- Привет.
- Что-то давно тебя не видно. — Ваня подошёл к забору, давая понять, что не торопится и не прочь немного поболтать. Петя подошёл к забору со своей стороны, и Ваня, протянув руку, поздоровался уже со всем почтением.
- Будто сам не знаешь, — ответил Петя тонким сипловатым голосом, так не подходящим к его большой рыхловатой фигуре. — Хозяйство… Работа… Жена…
- Да, — сочувственно протянул Ваня и понял, что пора. Наступило время, когда он должен провернуть дело, ради которого проснулся сегодня. — Слушай, Петя… это… Деньги у тебя есть?
- А что? — насторожился Петя. — Зачем тебе?
- Одолжи пятёрку, а?
- Зачем?
- Нужно.
- Зачем нужно? — допытывался Петя с таким упорством, будто Ваня просил у него не пятёрку, а дом.
- Да бутылку хочу купить! Вот пристал!
- Бутылку? Сказал бы сразу… А то вертится вокруг да около… Я уж подумал чёрт знает что… Надо у Надьки спросить.
- А чего у неё спрашивать? — заволновался Ваня. — Ты что, без разрешения и пятёрки дать не можешь?
- Дать-то могу, — неопределённо протянул Петя. — Да вот только знаешь, как это бывает… По-всякому может получиться… — Недоговорив, он размеренно зашагал по кирпичной дорожке в дом. Ваня проводил его тоскливым взглядом и уже хотел было вернуться к себе, но, подумав, повздыхав, остался. Петя вернулся минут через десять, постоял молча, обломив с яблони сухую ветку, отбросил её, посмотрел, куда она упала, и наконец заговорил, глядя на эту сухую ветку: — Ты это… В общем, Надька говорит, что если он хочет купить бутылку, то пусть у нас и покупает.
- Это у тебя, что ли?
- Почему у меня? — Петя повёл округлыми плечами, поправил майку, сбившуюся на локоть. — У Надьки. Она её делает… Говорит, если купит, то дай ему пятёрку.
- А если я возьму в магазине?
- Тогда, говорит, пусть одолжит у кого-нибудь другого.
- Эх! — Ваня с отчаянием обвёл взглядом двор, помолчал, затаптывая в себе чистое и светлое пламя обиды. — Ладно. Давай. Куплю у твоей Надьки бурду её вонючую. — Ваня попытался как-то восстановить уважение к самому себе, однако Петя не заметил злых и оскорбительных слов. В кармане своих обвислых штанов он долго вылавливал зелёную поллитровку, заткнутую пробкой из газетной бумаги.

Ваня осторожно скосил глаза в сторону его дома и увидел за остеклением веранды напряжённо изогнутую женскую фигуру. «Наблюдение ведёт», — подумал Ваня, и стало ему не то чтобы противно, а как-то паршиво. Он увидел, что жидкость в бутылке слегка мутноватая, а на дне клубится молочный осадок.
- Процедила бы она её, что ли…
- Не хочешь — не бери.
- Да беру, беру!
- Нет, погоди. — Петя зажал бутылку под мышкой и протянул деньги. — Вот тебе пять рублей. Смотри… Трояк, рубль и ещё один рубль, железный. А теперь отдавай обратно.
- Зачем? — не понял Ваня.
- Ты просил в долг? Я дал. Ты мне должен пятёрку. Согласен? Вот… А сейчас покупай у меня эту… Так… — Петя опять сгрёб деньги и вручил Ване бутылку.
Ваня уже жалел, что затеял всё это дело. Светлая утренняя мысль, не успев исполниться, оказалась загаженной и обесчещенной, а тихий праздник, который, казалось, становился всё ближе, исчез, оставив после себя кисловатый дух самогонки.
- Эй, сосед! — окликнул Петя обеспокоенно. Неужели сам будешь пить?
- А тебе-то что? Могу сам выпить. Тебе-то что?
- Угостил бы… Посидим, покалякаем.
Ваня остановился, помолчал, пытаясь осознать происходящее. Он, конечно, мог поступить как угодно, сосед вёл себя дёшево, однако его сбивала с толку простая и ясная мысль — Петя его как-никак выручил, он держит в руках бутылку с вонючей, но всё-таки достаточно крепкой жидкостью, и пить её в одиночку действительно нехорошо, получается, что вроде он ничуть не лучше того же Пети…
- А у тебя что, и выпить не осталось? — спросил Ваня.
- У Надьки есть, но не даёт, паразитка. Ругается.
- Так… — Ваня с тоской посмотрел на листву, на покосившуюся антенну, скользнул взглядом по бутылке, ставшей вдруг тяжёлой и несуразной. — Ладно. Пошли.
Петя с неожиданной ловкостью перемахнул через забор и настиг Ваню у порога, подтягивая на ходу штаны.

Сообразили всё очень быстро. Ваня поджарил яичницу, нарезал толстой влажной колбасы, на огороде выдернул из грядки две луковицы, поставил стаканы. Петя суетливо резал хлеб, смахивал крошки со стола, чистил лук да ещё находил время потирать ладонями так сильно и яростно, будто хотел избавиться от нестерпимого зуда.

- Ну? — спросил он. — Поехали? Чего ждём-то? Так ведь и дождаться кого-то можно, делиться придётся!
Ваня вздохнул. Вместо затаённого таинства, неспешной и уважительной беседы с самим собой, когда можно вспомнить что-нибудь несбывшееся, что до сих пор теплилось в душе, вышла самая обыкновенная пьянка с постылым соседом. Едва выпив, Петя тут же начнёт жаловаться на свою Надьку, а сам будет поглядывать в окно, чтобы не пропустить, когда на дворе появится эта самая Надька. Тогда он, бросив всё, побежит к ней, теряя на ходу шлёпанцы и подтягивая обвислые штаны…
- Ну ладно, — сказал Ваня. — Будем живы. — И выпил.
И Петя выпил. Схватив кусок хлеба, он яростно внюхался в него, всасывая ноздрями мелкие крошки, хрустнул луковицей, подцепил вилкой жареное яйцо и зажевал, урча и постанывая. Звуки, издаваемые Петей, действовали угнетающе, создавали картину ещё более паскудную, чем она была на самом деле. И Ваня сидел, отвернувшись к окну, чтобы не видеть мерно ходящих небритых щёк соседа. Потом на него накатила хмельная волна, и всё в мире стало проще и печальнее. Петя уже не вызывал столь сильной неприязни, ему стало жаль соседа, который маялся всю жизнь со своей Надькой…
- Послушай, Петя, а ты бабу свою любишь?
- Чего? — Петя от неожиданности перестал жевать.
- Бабу свою, Надьку, любишь?
- Чего это я должен её любить? Живём и живём.
- А она тебя?
- Бог её знает, — совсем растерялся Петя. — Дети растут, и ладно. Чего ещё?
Разговор не получался, и Ваня, поковыряв в остатках яичницы вилкой, выронил её на стол. Встряхнул бутылку, но, кроме белой мути на дне, ничего не увидел. Вообще-то по законам приличия Петя, увидев такой жест, должен был предложить добавку. Однако, несмотря на выпитое, бдительности он не потерял. Едва только Ванина рука потянулась к бутылке, он быстро отвернулся и уставился в окно, словно увидел там невесть какое происшествие. И спиной, толстой своей спиной почувствовал, когда Ваня снова поставил бутылку на место. И лишь тогда отвернулся от окна.

- Тебе шифер нужен? — спросил Петя заботливо.
- Нужен, — кивнул Ваня, но продолжать разговор о шифере, спрашивать, какой он, сколько Петя за него хочет, не стал.
- Могу достать.
- Достань.
- Хоть завтра!
- Давай завтра… — Ваня помолчал. — Слушай, Петя… А на фига ты живёшь?
- Чего?!
- На кой чёрт ты живёшь на белом свете? Зачем тебе это нужно? Можешь сказать?
- Советуешь отказаться? — враждебно спросил Петя.
- Да ничего я тебе не советую! Нашёл советчика! Я о другом спрашиваю: какая тебе от этого радость?
- Ну как… — Петя растопырил мясистую ладонь и уставился в неё, будто хотел прочитать там ответ. Так же напряжённо он рассматривал вторую ладонь, но, видимо, и там ответа не нашёл, не смог разобраться в переплетениях линий, впадин, бугорков. Вопрос разозлил его, и он посмотрел на соседа недобро. — Хочешь сказать… зря живу?
- Почему зря… — Ваня снова поболтал мутноватую жидкость на дне бутылки. — Сам говоришь… Дети растут, жена, хозяйство… Дом вон под шифером…
- А спрашиваешь, — примирительно сказал Петя. — Машину вот куплю, ездить буду, жену катать по улице… К родне поеду, пусть знают. — Петя помолчал, представив свой потрясающий приезд к родне. Он хмыкнул, потёр кулаком под носом. — Ох и врежу, ох врежу родственничкам любимым промежду глаз! Ну хорошо… А ты зачем? Зачем живёшь?
- Не знаю. — Ваня растерянно посмотрел Пете в глаза. — Понятия не имею, представляешь… Даже страшно. Будто и не я вовсе живу, а кто-то другой… Или я вместо кого-то… Вот жена пошла тётку свою проведать, ребята гуляют, а я дома остался… Ну и что? Как и нет меня. Как и не живу…
- Ну и не живи! — опять разозлился Петя. — Тоже ещё, напугал!
- А я и не живу. Идёт что-то такое… Может, это и жизнь, а может, что-то совсем другое. А жизнь… Кто её знает, какая она. — Ваня обвёл взглядом опустевший стол, луковую шелуху, корки хлеба, бутылку с сивушным осадком…
- Ха! — рассмеялся Петя. — А выпить не дурак! Ну ладно, а шифер-то берёшь?
- Беру, — кивнул Ваня.
- Сколько листов? — напирал Петя, пытаясь вывести соседа из непонятной печали.
- Сколько дашь.
- Сто!
- Давай сто…
- Давай по три… Крышу всё равно менять…
- Деньги сразу.
- Рассчитаемся, — неопределённо ответил Ваня. — Ты вот машину купишь… Наверное, к морю поедешь?
- На кой? Я к родне поеду. Пусть знают.
- А я в Грецию хочу, — неожиданно сказал Ваня.
- На фига?
- Хочу, и всё. Там эти… статуи, вазы, острова… Вот спросили бы у меня: куда хочешь? И не задумался бы — в Грецию.
- И надолго?
- Вернусь. Статую себе привезу. Вот здесь и поставлю возле сарая. И пусть стоит…
- Бабу? Голую?!
- А чего… какая разница… Баба, она и есть баба. Хоть голая, хоть какая. Вот взять твою Надежду…
- Ну, ты вот что! — неожиданно трезво сказал Петя. — Бери кого-нибудь другого, Надьку не трожь. Понял?!
- Значит, любишь, — рассмеялся Ваня.
- Не твоё дело. — Петя поднялся. — И всё тут. Иди вон статуи лапай.
- Да сядь ты! Чего забеспокоился… Сядь.
- Петя оскорблённо сел, вылил в стакан остатки самогонки и как бы в волнении, как бы не замечая, что делает, выпил. И решил, что это даже справедливо, поскольку он простил Ване обиду. Прислушался — со своего двора его звала Надька.

- Надежда забеспокоилась, — сказал Ваня, чувствуя, что, как только сосед уйдёт, свободнее станет в комнате, дышать будет легче. Петя давил его своей постоянной готовностью обидеть, будто всё вокруг делалось с одной целью — чем-то уязвить его, Петю. Когда он слышал смех, ему казалось, что это над ним смеются, над его секретами, его животом, над его женой, и поэтому всегда был настроен дать отпор. — Надежда зовёт, — повторил Ваня, видя, что сосед не собирается уходить.

- Да слышу! — отозвался Петя с раздражением, чтоб Ваня понял: недоволен он Надькой, не нравится ему, что она вмешивается в их беседу. Но Ваня чутко уловил, что недовольство Пети напускное, на самом деле он уйдёт охотно, однако что-то держало Петю, не позволяло ему подняться и уйти. Окинув взглядом стол, Ваня догадался. Выплеснув в стакан самогонки, Петя неосторожно поставил бутылку слишком далеко от себя, и теперь дотянуться до неё было нелегко. Чтобы проверить свою догадку, Ваня отошёл к другому окну, а обернувшись, увидел, как Петя спешно заталкивает пустую бутылку в безразмерный карман синих трикотажных штанов.

- Ещё сгодится! — хохотнул он, стараясь скрыть неловкость, но было в его голосе и довольство своей смекалкой. — Как думаешь, а, сосед?
- Тебе виднее. — Ваня вышел на порог проводить гостя.
- Только ты это, — Петя обернулся от калитки, — не забудь про пятёрку-то, верни на неделе. Надька скандалить начнёт, к Марии твоей заявится…
- Верну, верну. — Ваня старался побыстрее закончить разговор.
- В случае чего — заходи. Выручу.
- Зайду.
- И насчёт шифера подумай.
- Подумаю.
- А то ведь и опоздать можешь.
- Авось. — Ваня нырнул в темноту коридора, закрыл за собой дверь и задвинул щеколду. Потом прошёл в комнату, лёг на кровать и, заложив руки за голову, закрыл глаза. Сначала ему привиделась Лиля, которая приезжала в эти места к своей бабке лет двадцать назад. Всегда в белом платье, сама светлая, она смотрела на Ваню с интересом, но снисходительно, как бы жалеючи. «Видно, тогда уже поняла, что, кроме шофёрюги, ничего из меня не получится», — горько подумал Ваня и до того ясно увидел смеющиеся Лилины глаза, шалые её губы, перемазанные не то малиной, не то вишней, загорелые руки, покрытые золотистым пушком, что даже стон вырвался из его широкой груди.

Думая о Лиле, он незаметно заснул, и приснилась ему тёплая страна Греция. Он шёл по улице во всём белом, и штаны у него были белые, и рубашка, и даже почти забытые свои волосы увидел Ваня в этом сне — светлые, чуть вьющиеся. Он проходил мимо какой-то большой витрины и увидел в ней себя. Из стеклянной глубины на него смотрел почти незнакомый парень, молодой, радостный, счастливый. И Ваня разволновался, растревожился вернувшейся молодостью. Но с щемящей болью понял: сон это, ничего от него не останется, проснётся он лысым, старым и будет смотреть в провисший потолок с дождевыми пятнами и думать о шифере…

Однако сон продолжался, и Лилия шла по залитой солнцем улице, и он, Ваня, был рядом, касался её загорелого локтя, её плеча. Вроде они незнакомы, но улыбались друг дружке. А среди прохожих попадались невозможной красоты мраморные статуи — и мужчины, и женщины. Они шли нагишом, просвечиваясь насквозь солнечными лучами. Никто не обращал внимания, и Ваня тоже особенно не смотрел на шагающие по улице статуи, потому как понимал — Греция.