Годы шли, и мальчик взрослел. Бабушка по-прежнему водила его в церковь, но теперь реже — он научился сопротивляться, ссылаясь на уроки, на тренировки, на усталость.
Жили они с мамой трудно. Отца он почти не помнил — тот ушёл, когда мальчику было три года, и больше не появлялся. Мама работала библиотекарем, получала копейки, а по вечерам подрабатывала — мыла полы в той же библиотеке. Приходила поздно, уставшая, с красными руками, пахнущими хлоркой.
Но она никогда не жаловалась.
И она приносила ему книги.
Когда мальчик увлёкся радио — она приносила журналы «Радио» и «Юный техник», старые учебники по электротехнике. Он паял приёмники из деталей, которые выменивал у соседских мальчишек на марки и значки, ловил дальние станции по ночам, когда мама спала, и записывал позывные в самодельную тетрадь.
Потом была фотография. Мама принесла домой древний «ФЭД», найденный кем-то из читателей в чулане и сданный в библиотеку «за ненадобностью». Мальчик научился проявлять плёнку в ванной, задрапировав окно одеялом, научился печатать снимки при свете красного фонаря. Запах уксуса и проявителя въелся в стены так, что соседка тётя Клава стучала шваброй в потолок и кричала: «Чем это вы там травитесь, а?!»
Потом были шахматы.
Шёл 1963-й год. Советские шахматисты — Ботвинник, Таль, Петросян — были звёздами, о которых писали газеты. В школе организовали кружок. Мальчик пришёл из любопытства — и остался.
Шахматы оказались особенным миром. Здесь всё было ясно. Здесь были правила, логика, красота комбинаций. Здесь не было случайности — только мысль против мысли. Он полюбил эту строгость, эту чистоту.
Мама приносила ему задачники Авербаха, партии Алехина, записанные в старых журналах. Он просиживал над доской до глубокой ночи, разбирая эндшпили, ища ходы, которых не видели другие.
Через год он стал чемпионом школы. Через два — победил на городских соревнованиях.
А потом пришёл бокс.
Это случилось почти случайно. В школе появился новый физрук — бывший боксёр, Иван Петрович, с разбитым носом и добрыми глазами. Он заметил мальчика на уроке физкультуры — заметил, как тот дерётся с одноклассником, который дразнил его «нищебродом». — Ты злой, — сказал Иван Петрович после урока. — Это хорошо. Но злость надо в дело пускать. Приходи в секцию.
Мальчик пришёл.
Боксёрский зал располагался в подвале Дворца пионеров — низкие потолки, запах пота и кожи, старый ринг с потрескавшимся настилом. Мальчик влюбился в это место с первого дня.
Здесь не нужно было говорить. Здесь нужно было работать — бить грушу, прыгать на скакалке, делать спарринги. Здесь всё решалось просто: сильнее, быстрее, выносливее — победил. Слабее — проиграл.
Мама, узнав о секции, расстроилась: — Драться учишься? Зачем тебе это?
Но когда он сказал, что для занятий нужны перчатки, она несколько недель откладывала деньги — по рублю, по два — и в конце концов купила ему настоящие боксёрские перчатки, красные, пахнущие новой кожей.
Мальчик не плакал с того самого дня, как задал бабушке вопрос о смерти. Но когда он развернул свёрток и увидел перчатки — что-то сжалось в горле. — Спасибо, мам, — выдавил он, не глядя на неё.
Мама только погладила его по голове: — Учись. Только чтобы без травм.
Он учился.
Иван Петрович был жёстким тренером. Он гонял мальчика до изнеможения, заставлял работать на грани — ещё раунд, ещё серию, ещё подход. — Талант — это хорошо, — говорил он, вытирая пот с лица мальчика после спарринга. — Но без работы талант — г***о. Запомни.
Мальчик запомнил.
Через год он взял первенство области среди юношей. Через два — стал чемпионом Южного Урала в своей весовой категории.
Когда ему вручали медаль, мама сидела в зале и плакала — тихо, утирая слёзы платком. Бабушка тоже пришла, хотя и ворчала: «Морду бьют — а он радуется».
Но мальчик видел — она гордилась.

Казалось бы, жизнь складывалась. Он добивался того, чего хотел. Радио, фотография, шахматы, бокс — каждый раз, когда он по-настоящему чего-то хотел, обстоятельства складывались так, что желаемое сбывалось. Словно кто-то невидимый помогал ему, расчищал путь.
Одноклассники завидовали. — Везунчик ты, — говорили они. — Всё тебе даётся.
Но мальчик знал, что это не везение. Это труд. Бессонные ночи. Усталость. Синяки. Кровь из разбитых губ. Мозоли на руках.
И ещё — мама. Её усталые глаза. Её красные руки. Её тихая жертва, о которой она никогда не говорила вслух.
Он старался ради неё. Чтобы она гордилась. Чтобы её труд был не напрасным.
Но вопрос оставался.
Тот самый вопрос, который мальчик задал когда-то на кладбище.
«Зачем?»
Он побеждал, добивался, получал медали, грамоты, аплодисменты — но внутри, в самой глубине, оставалась пустота. Холодная, как тот декабрьский снег на могиле деда.
«Зачем я всё это делаю? Зачем стараюсь? Чтобы потом тоже умереть и исчезнуть?»
Вопрос возникал в моменты усталости. После тяжёлых боёв. После проигранных партий. Когда мама приходила особенно измотанной, и он видел, как она, думая, что он спит, сидит на кухне и беззвучно плачет.
«Зачем? Зачем страдать? Зачем трудиться? Зачем любить, если всё равно всё кончится?»
Ответа не было.
Но было что-то ещё. Что-то, что мальчик не мог назвать, но чувствовал — смутно, как чувствуют во сне.
Это было как упрямство. Как нежелание сдаваться. Как вера не в Бога, которого он всё ещё не понимал, а в то, что должен быть смысл. Обязан быть.
Иначе зачем Христос отдал душу Свою?
Иначе зачем мама моет полы по ночам?
Иначе зачем он сам встаёт после нокдаунов?
«Должен быть смысл, — думал мальчик, сжимая кулаки в красных перчатках. — Должен. Иначе всё это — насмешка».
И он продолжал идти вперёд — не зная куда, но упрямо веря, что путь существует.