Ехал я в Тель-Авив, в маршрутке. На сиденье рядом бушевал ребёнок, лет шести. Его мама безучастно смотрела в окно, не реагировала. А он дёргал и дёргал её за рукав.
За окном проплывали деревья, моросил дождик, серо было — такая погода, в которой даже город вздыхает.
Ребёнок что-то требовал или что-то утверждал. И тут вдруг она — как развернётся к нему от окна, как дёрнет его за руку на себя, и как прошипит: — Что ты хочешь от меня?!
Он запнулся. — Что ты хочешь, я тебя спрашиваю?! Да ты вообще знаешь, кто ты такой?! Ты никто! Понял?! Ты никто-о!
Она это выдохнула ему в лицо — просто выплеснула яд, как будто внутри у неё кипел целый год боли, и вот прорвало.
Мальчик смотрел на неё, и мне показалось — у него дрожит голова. Или это у меня дрожала. Почувствовал, как вспотела спина.
Первая мысль: Неужели это она ему говорит?! или в наушник?! О ком она думает в этот момент? — Видеть тебя не могу, — прошептала она.
«Ты же убила его», — сказал я, но никто не услышал.
В маршрутке люди продолжали дремать, как будто эта сцена не трещала по салону. Я сидел, не шевелясь.
А мальчик не плакал. Она отбросила его руку и снова развернулась к окну. Он притих сразу, смотрел в разорванную спинку сиденья напротив и молчал — так тихо, что хотелось накрыть его пледом.
А у меня… у меня было желание встать и при всех, вот сейчас, просто разорвать её на части! Сказать: — Это ты… последняя! Это ты никто! Ты же убила его!
Клянусь, я бы сделал это. Но мальчик — он сдерживал меня. Своим молчанием. Своей невидимой мудростью, которой взрослым порой не хватает.
Я закрыл глаза, стал глубоко дышать, чтобы успокоиться. А когда открыл — увидел конфету.
Молодой парень, солдат, светлый, коротко подстриженный, с автоматом и эмблемой «саеред Голани» (спецназ Голани) — протягивал конфету мальчику.
Он встряхнул рукой и сказал: — Бери, это тебе.
Тот взял. И тут солдат протянул ему вторую. Мальчик помедлил — и взял.
Дальше произошло то, что я вспоминаю — и еле сдерживаю слёзы.
Мальчик не стал есть. Он коснулся маминой руки. Она не сразу повернулась. Но всё-таки повернулась — видно, хотела добить его взглядом.
А он протягивает ей конфету. Она смотрит на него, на конфету — недоумевает.
Тогда он кладёт ей конфету в руку. Она, как обожглась, быстро вернула ему: — Я не хочу.
Две конфеты лежали у него на ладони. Руку он не опускал. — Ешь сам, — сказала она и тихо добавила: — Я не хочу… честное слово.
Тогда он положил конфету ей на колени.
Никогда не забуду эту паузу. Эту взрослость. Эту тишину, где мальчик стал мужчиной, а она — из злой, раздражённой стервы вдруг стала просто молодой женщиной, уставшей, потерянной, живой.
Она долго молчала. Смотрела на него так, словно только что увидела его впервые. Потом обняла.
И он её обнял.
Потом он развернул конфету и дал ей. И пока она не положила её в рот — сам не ел.
Вы представляете такое?! Это был второй шок — но уже светлый.
Я подумал о себе: Вот ты сидишь, праведник. Хотел встать, обвинить, наказать, разорвать. И что бы ты сделал? Скандал. Шум. Страх. Ничего больше.
А этот мальчик… Он взял другим. Он пробил сердце любовью, не криком. И изменил всё — и её, и меня.
А ещё этот парень… солдат… Он ведь не просто так дал две конфеты. Одну — ребёнку. Вторую — человечности.
Я огляделся. В заднем стекле маршрутки увидел, как он уходит вдаль по моросящей улице.
А мама и сын сидят, склонив головы друг к другу — как молодые влюблённые, ей-богу.
Тут водитель объявил мою остановку.
Выходя, я дотронулся до руки мальчика. Этим сказал ему: «спасибо».
Поймёт ли он — неважно. Я навсегда запомнил этот урок. Запомнил — но осознал только спустя годы.
Что это и есть настоящее воспитание. О котором взрослые часто и не подозревают. Только пример работает — не крик, не обвинения, не боль. Только пример.
И этот мальчик подал пример. Ей. Мне. И всему этому миру, который часто орёт, но мало слышит.
Где он, этот мальчик?.. Где ты сегодня? Как же ты нам нужен, мальчик… Мы ведь без тебя пропадём.