Я убил человека. — Это хук! — сказал редактор. — Что такое хук? — удивился я.  — Слово «хук» имеет несколько значений в зависимости от контекста:

1. Бойцовский прием — в боксе, кикбоксинге и других единоборствах «хук» — это удар крюковидной формы, наносимый сбоку по голове или корпусу соперника.

2. Музыкальный термин — в музыке «хук» (от англ. «hook») — запоминающаяся часть песни, крючок, мелодия или фраза, которая цепляет слушателя и легко запоминается.

3. Фраза или идея для привлечения внимания — в маркетинге, рекламе или литературе «хук» — это яркая фраза, которая привлекает интерес аудитории.

4. В программировании — это механизм, позволяющий изменить или дополнить поведение программы или системы.
 — Надо дописать, однозначно, надо дописать Ваш вопрос! — заулыбался редактор.  — Это была хорошая попытка хука, но надо докрутить! Ты должен подойти на улице к девушке и спросить: А можно с Вами познакомиться! — засмеялся редактор. — Зачем? — удивился я. — Девушка должна сказать: руку из-под юбки убери! — засмеялся редактор.
И я пошел искать девушку в юбке.
На следующий день редактор принес мне справочник «Пик-апера». — А зачем мне пик-ап? — удивился я. — Надо дописать твое: Я убил человека, — засмеялся редактор. — Так это же я Раскольникову подражал. Я убил человека — это первая строчка моего будущего романа, как у Достоевского в «Преступлении и наказании». — Нет, это «хук». Ты должен сначала засунуть руку девушке под юбку, а потом посмотрим, что это за человек! — засмеялся редактор.  — Так это не боксерский хук, это литературный хук! — понял я ошибку редактора.  — Так это не боксерский хук, это литературный хук! — понял я ошибку редактора. — Так это не боксерский хук, это литературный хук! — понял я ошибку редактора. — Так это не боксерский хук, это литературный хук! — понял я ошибку редактора.
Я отпрянул от него, словно от раскаленной печи. Его смех, еще секунду назад казавшийся задорным, теперь звенел в ушах ледяным металлом. Это не ошибка, подумал я. Это ловушка.
 — Ошибка? — редактор, или кто он там на самом деле, выгнул бровь, его глаза блеснули. — А ты уверен, что знаешь, что такое «литературный хук»? Он должен зацепить, мой дорогой. Намертво. Так, чтобы читатель не смог оторваться. А как лучше всего зацепить? Правильно. Почувствовать. Прожить.

Он сделал шаг ко мне, и я инстинктивно отступил. Кабинет, заваленный рукописями и книгами, вдруг показался мне декорацией в каком-то дурном спектакле.
 — Ты же Достоевского читал, — продолжил он, голос стал вкрадчивым. — Раскольников. Он почувствовал это. Перед тем, как написать. Или после. Неважно. Главное — почувствовал. Ты хочешь написать о человеке, который убил. Значит, ты должен понять это. Пережить.

Он развел руки, как будто предлагал мне объятия, но в его жесте чувствовалась угроза. — И вот тебе «хук», который ты никогда не забудешь. Ни ты, ни твоя читательница. Она почувствует его первой. А потом — ты. А потом — весь мир! Разве не этого хотят писатели? Чтобы их почувствовали? Чтобы их прочли?

Мой мозг лихорадочно искал выход. Он не редактор. Он безумец. Или он… он следователь, как в прошлый раз? Его слова о закладках, о Чеховском ружье, о том, что «ты убил человека» — это не просто идеи. Это были… зацепки. Приманки.
 — Нет, — твердо сказал я, хотя голос дрожал. — Я не буду. Искусство — это не это. Это… это преступление.

Редактор-следователь вдруг перестал смеяться. Его лицо стало абсолютно серьёзным, холодным. — Преступление? — повторил он, словно смакуя слово. — А что, если именно это и есть твой истинный «хук»? Не в книге. А в жизни. Твоей жизни.

Он указал пальцем на рукопись, что лежала на его столе, аккуратно сложенная. На верхней странице, написанной моим почерком, всё так же значилось: «Я убил человека.» — Ты уже начал, мой дорогой. Просто пока не закончил сюжет. А я… я просто помогаю тебе довести его до логического завершения. И, возможно, именно это станет настоящей классикой. Настоящим «Преступлением и наказанием». Только… твоим.

Он встал из-за стола, обошел его и подошел ко мне вплотную. Его взгляд был пронизывающим, как лезвие. — И знаешь, что самое главное в «закладках», мой юный Достоевский? — прошептал он, склонившись ко мне. — Они всегда срабатывают. Рано или поздно. А особенно — когда ты пытаешься убежать от того, что сам же и заложил.

Он подмигнул. И тут я увидел. На его левой ладони, едва заметные, но отчётливые, темнели редкие, тонкие волоски.

«Он знает, что это про меня,» — пронеслось в голове. «Но… тогда… он сам…»
 — А кто занимается анонизмом, у того волосы на ладошках растут! — прозвучал его голос, но уже не с усмешкой, а с каким-то странным триумфом. — И я знаю. А теперь и ты знаешь. Но это уже слишком поздно.

Он протянул руку и схватил меня за запястье. Крепко. Мой взгляд упал на стол, где лежал раскрытый справочник «Пик-апера». А рядом с ним, словно случайно, была распечатка статьи про «Чеховское ружьё». И там, ручкой, был подчеркнут абзац: «Если в первом акте на стене висит ружьё, то в третьем акте оно обязательно должно выстрелить.»

И я понял, что в этом спектакле ружье висело не только у него, но и у меня. И я, кажется, уже чувствовал дуло у своего виска.
«Я убил человека», — пронеслось в голове. Но, кажется, не того, кого я думал. И не в романе.
Я убил человека — это был хук. Но боксерский или литературный? — вопрос оставался открытым.