Я — старый уличный мостик.
Не арка из мрамора и не гранитный виадук, а невысокая дуга над карманной речкой, с поросшими лишайником перилами и досками, видавшими сто зим. Меня клепали руками, ко мне примыкали тротуары — один для тех, кто спешит на работу, другой для тех, кто идёт медленно, потому что куда-то торопиться нет смысла. Я держу шаги людей, как хранят черновики своих историй, — легко скриплю при дожде, пою под ногами собак и слышу, как стучат каблуки и ботинки.

Мой мир — это потоки воды внизу, отражение неба, пыли и неоновых вывесок; это запах мокрой соли и шин, это голос ветра, перебирающий мои трещины. Я видел, как сюда приводили детей на первый лед, как влюблённые клали ладони на перила и шептали обещания, которые потом рубили в коре ветвей или в сердцах. Я помню, как бросали в воду монетки на счастье и как старики сидели у меня, опёршись на палки, и медленно возвращали прошлое в настоящее, пока колесо времени шуршало под их ногами.

Я — археолог малых событий. Каждый шов моего покрытия — это подпись чьей-то спешки, каждая царапина — жест, оставленный случайностью. Я слышал смех и ругань, обеты и расставания, дождливые признания и едкие деловые переговоры. Я храню их не из желания владеть тайной, а потому что моя природа — быть местом, через которое проходят истории.

В ту ночь я снова был на посту. Небо свисало низко, фонарь на другом конце дуги моргал нервно. Полоска света ложилась на мои перила, и обычный поток пешеходов тянулся, как чаще всего бывает: один спешит, другой идёт не торопясь, третья — замедлила шаг, чтобы поправить шарф.

И вдруг — другой ритм: голос, слишком близкий, слишком нахальный: «Девушка, а можно с Вами познакомиться?» Голос этот вибрировал по древесине и железу, по моим болтам и латунным заклёпкам. Он пришёл не как разговор, а как попытка захватить пространство. А вскоре — крик: «Ты что? Никогда! Руку из-под юбки убери! Ааааааа?» — и мир раскололся на до и после.

Я почувствовал этот крик всем корпусом: вибрация шага, удар голосом — словно по мне прошёл холодный прилив. Вдруг все привычные шумы — проезжающие авто, далеко тянувшийся смех, далёкие сирены — отступили, оставив только эту сцену, как кадр в старой киносъемке. Я видел силуэты: её — как резкий штрих на сером фоне, его — как пятно рядом, их движения — как штрихи в спешной зарисовке. Я, мост, был единственным постоянным свидетелем, неподвижным и неумолимым, как память.

Иногда мне хочется вмешаться. Мост хранит чьи-то голоса, но не умеет говорить. Доски мои — не руки. Я не умею подвинуться между людьми, закрыть от боли, отнять чью-то наглость. Могу разве что усилить крик: эхо от моих балок вернуло её звук назад, и он прозвучал громче, как будто город сам, слушая меня, вспомнил, что нельзя проходить мимо. Но чаще я — молчаливый архив, и молчание моё тяжелеет, если то, что оно хранит, — не просто случайный разговор, а вспышка боли.

Я помню и другие ночи: как однажды парочка, ещё юная, обнялась посреди меня и расплакалась, потому что у них не было денег на поездку; как старик однажды опёрся о перила и сказал: «Забери мои секреты, мост, я устал». Я помню пьяные сцены и бои, и минута за минутой я складываю все эти мелочи в нечто вроде хроники. Но я не судья. Моё дело — соединять берега, давать людям дорогу, быть тем местом, где можно вынуть из кармана монетку и отбросить её в реку, словно оставляя там груз.

После того случая парень ушёл, её шаги заглохли в переулке. Я остался с привкусом горечи и с осознанием, что свидетелем быть — не всегда значит помочь. Но иногда и свидетельство — это рубеж: свидетели потом говорят, шепчут, рвут тишину и заставляют город помнить. Может, чей‑то шаг после этого стал решительнее; может, кто‑то позже вернётся, чтобы подставить плечо.

Утром мои перила были влажными от ночной росы, и кто‑то оставил у меня на доске бумажный платочек. На нём — след её слёз или просто отпечаток ночи. Снежинки сыпались, и дети снова бежали по мне с поднятыми руками, и город постепенно возвращал себе привычный темп. Но я храню и ту ночь — как карту, в которой обозначены места добра и места, где ещё не всё исправлено. Моё старое сердце, если так можно выразиться о скрепляющих меня болтах и старой древесине, наполняется ожиданием: что человеческая жестокость не повторится, что будет больше тех, кто не пройдет мимо.

Я — мост. Моя суть — давать пройти, соединять. Но ещё я — память на ногах: я помню шаги, слова и крики. И пока город пульсирует подо мной, я буду продолжать делать то, что могу: держать дорогу, скрипеть при дожде, отражать в воде огоньки домов и — если повезёт — стать тем местом, где кто‑то вдруг остановится, чтобы помочь. Потому что иногда достаточно только одного человека, который пройдёт не по привычке, а по совести, и тогда мой маленький, уставший мир снова станет чуть ярче. — Девушка, а можно с Вами познакомиться? — переспросил молодой человек. — Тебе надо сжечь мосты и никогда больше не знакомиться! Лучше — читай книжки! — засмеялась девушка.
И молодой человек так и сделал. И прочитал всего Достоевского и всего Толстого.